Лев Рыжков - Золотарь
Дверь покрывалась все новыми и новыми пробоинами. Это были уже какие-то древесные лохмотья, но не дверь. Лишь исключительная прочность дубовых волокон позволяла ее остаткам не падать. Однако мощный удар топора, который сжимал в руках здоровила-лемур с фасеточными глазами и перепончатыми крыльями, сокрушил дверь окончательно. По арсеналу пронесся звук, напоминающий стон. Его издала рухнувшая дверь, превращаясь в древесную пыль.
Внутрь арсенала ворвалось визжаще-мяучащее месиво, ощерившееся зубами, клыками, когтями, присосками. Баррикада была лишь временной преградой.
Фельдмаршал Клаузевиц казался на редкость неопрятным. Вытянутое лицо его обросло клочковатой щетиной, на щеках и подбородке виднелся ряд порезов от неумелого бритья, парик свалялся и напоминал войлок, кафтан был запачкан чернилами и свечным воском, состояние же ботфортов позволяло судить о придорожной грязи на сотню верст вокруг. Фельдмаршал ковырял в зубах гусиным пером, слизывал с его кончика извлеченные из дыр в зубах остатки пищи и, морщась, проглатывал их. Перед глазами он держал свиток пергамента и делал вид, что внимательно изучает написанное, хотя, если посмотреть на бегающие глаза фельдмаршала, становилось ясно, что пергамент его нисколько не интересует. Время от времени Клаузевиц снимал парик и лениво почесывал розовеющую макушку.
– Да-с! – совершенно неожиданно он обратил внимание на полковника.
– Гм-гм, – сказал полковник, – видите ли, господин фельдмаршал, диспозиция…
Полковник произносил первое, что приходило в голову. Вообще-то он пришел к фельдмаршалу с докладом, но впопыхах определил доклад в один из карманов мундира и совершенно запамятовал в какой. Пока Клаузевиц ковырял в зубах, полковник, стоя по стойке «смирно», сосредоточенно думал, куда мог подеваться доклад. То, что фельдмаршал потребует его, не вызывало сомнений. Если нет самого доклада, надо вспомнить хотя бы, о чем в нем говорится. Но, как назло, ни единой строчки оттуда полковник вспомнить не мог. Багровея от чрезвычайного умственного усилия, он тем не менее изучал кончик пера фельдмаршала, пытаясь определить, что же его милость ел на ужин. Когда же наконец его высокопревосходительство соизволил обратить на полковника внимание, тот почувствовал, как его кожа брызнула потом. Надо было как-нибудь выпутываться.
– Диспозиция, – повторяет полковник.
– Так, – задумчиво говорит фельдмаршал.
Некоторое время полковник просто вращает глазами, морщит лоб, затем выдавливает:
– Интендантство, а также обмундирование…
– Так! Именно так! Превосходно! – восклицает Клаузевиц, встает и начинает расхаживать вокруг застывшего полковника. – Что еще имеете сообщить?
– Э-э-э… Гм… Э-э-э-э-э…
– Свои соображения оставьте при себе! – Клаузевиц грозно топает ногой. – Вы…
Испуганный полковник внезапно прерывает начинающуюся гневную филиппику маршала.
– Инфантерия! – восклицает он.
– Ну и?…
– Это… как его…
– Вспоминайте, вспоминайте…
– Ретирада? – делает предположение полковник.
– Какая, к черту, ретирада? – гневно кричит фельдмаршал. – Вот этого не надо! Не надо! Слышите, вы?!
Ни в коем случае! Что у вас еще? – сухо и гневно спрашивает он.
– Гм-гм… кхе-кхе-кхе…
С ужасом, наблюдает полковник за гневно прищуренными глазами Клаузевица.
– Полковник, а где ваш доклад? – раздается наконец неминуемый вопрос.
– Я сейчас, – говорит полковник. – Он при мне, он где-то здесь, докладец-то…
– Вы с кем имеете дело? – Фельдмаршал орет. – Вы что, на базаре или, может, в борделе?
– Никак нет! – чеканит полковник.
– Тогда какого черта?! Что за разгильдяйство?! Что значит «докладец»? Извольте отвечать по форме! Где ваш доклад?
– Сейчас, сейчас, один момент, – трепещет полковник, видя гневно вытянутую руку фельдмаршала. – Сунул его, понимаете, куда-то…
– Ну, это бывает, – вдруг смягчается Клаузевиц. – А вы поищите, поищите.
Полковник судорожно ощупывает карманы мундира и, неожиданно найдя в нагрудном кармане лист бумаги, протягивает находку фельдмаршалу.
– Вот, извольте-с…
– Ага! – говорит Клаузевиц. – Так-то оно лучше.
Он углубляется в чтение. Внезапно выражение его лица меняется и из добродушного становится гневным, щеки пунцовеют, а затем и багровеют.
– Это что еще такое? Что это за чертовщину вы мне подсовываете?!
Он швыряет бумагу полковнику, и тот с ужасом читает написанные его же собственной рукой слова:
– мыло– 17 пф.
– керосин – 29 пф.
– лампасы – 3 м. 84 пф.
Итого: 4 м. 30 пф.
Наш Клаузевиц – тупица.
В безопасности граница.
На него напал понос.
Он трет в испуге длинный нос.
Проба пера
Хе-хе.
– Что это такое, я вас спрашиваю? – кричит фельдмаршал, багровея все больше и больше. – Что все это значит? Извольте отвечать!
– Да так-с, – отвечает изрядно смущенный полковник, – проба пера-с.
– Я вам дам-с!!! – орет фельдмаршал. – Это и есть ваш доклад?
Полковник, агонизируя от испуга, шарит по карманам, ничего в них не находит, скидывает мундир, обыскивает штаны. По-прежнему безрезультатно.
– Отставить! – кипит негодованием фельдмаршал. – Немедленно прекратить! Вы что это?! Что все это значит?!
– Пустяки-с! – бормочет полковник. – Ей-богу, пустяки-с! Докладец, докладец, да вот же он-с!
Полковник находит доклад, лишь скинув сапоги. Доклад обмотан вокруг его ступни наподобие портянки.
– Вот он. – Полковник протягивает маршалу доклад, машинально его разглаживая.
Фельдмаршал брезгливо, двумя пальцами доклад принимает. Читает. На устах его появляется подобие улыбки. Внезапно выражение его лица становится жестким.
– Папа, проснись! – кричит он неожиданно тонким голосом. – Папа! Проснись! Ну проснись же!
Полковник фон Блямменберг проснулся. Проснувшись, он увидел дочь.
– Папочка! Проснись! Ну же, миленький!
Некоторое время полковник молча, с недоумением смотрел на дочь.
– Папочка! Папочка! Нам надобно немедля выезжать!
Полковник не знал, действительно ли в глазах его дочери блестели слезы или это ему только казалось.
– Куда? – спросил он. – Куда ехать?
– В замок Дахау, к Кристофу! – Вероника почти кричала.
– Кхе-кхе, гм-гм-гм, – сказал граф, определяя монокль в окружность глазных дуг.
– Папа, мы должны немедленно там быть!
– И за каким же, интересно знать, лешим поедем мы туда на ночь глядя? – ворчал граф, нащупывая на полу пантуфли и вытаскивая из глаза монокль, дабы сковырнуть налипшую на стекло соринку. – Уж за полночь. Иди спать, Верхен!
