Лиланд Модезитт - Башни Заката
— Ты не понимаешь? Ты что, действительно не понимаешь? — требовательно спрашивает Мегера.
Креслин сдерживался слишком долго, и тут его прорывает:
— Какого ответа ты от меня ждешь? Скажу «понимаю» — ты заявишь, что это ложь. Признаю, что нет, — ты проклянешь меня за неспособность проникнуться твоими страданиями. Но раз уж на то пошло, скажу: ты заклеймила себя сама! Сама оковала себя холодным железом. Да, да! У тебя был выбор. Не слишком богатый, но был. В свое время ты могла уйти, как на том пиру. Уйти! Какой страж мог бы тебя остановить? Ты сетуешь, но тебе не приходилось бороться за право каждого самостоятельного шага! Не приходилось утверждать себя в состязании со стражами Западного Оплота! Не приходилось зимой пешком перебираться через Закатные Отроги. Белые маги не похищали твою память. И наконец, никто не бил тебя дубинкой по черепу. Я по своей воле никогда в жизни не делал тебе ничего дурного. Твоя сестра — может быть. Маршал — может быть. Но не я. Так что перестань винить меня во всех своих бедах.
Мегера слушает его с открытым ртом, но едва он умолкает, начинает говорить она:
— Ты… Ты так ничего и не понял! Твой разум — если он у тебя вообще есть — неприступнее твоего драгоценного Западного Оплота! Тебя обучили как воина — кто смог бы тебя остановить? Ты один из самых могущественных Магов-Буреносцев — кто смог бы тебя остановить? Единственные сковывающие тебя цепи — у тебя в голове, и ты до сих пор от них не избавился!
Она вскочила на ноги, и глаза ее сияют ярче закатного солнца.
Креслин моргает. Какие цепи?
— Мои цепи не смогли меня удержать, — продолжает она, — а ты о своих даже не догадываешься! Да поможет мне Свет, ведь от тебя-то всяко помощи не дождешься! — рыжеватое пламя вспыхивает на кончиках ее пальцев, но тут же исчезает, а лицо бледнеет. — Будь ты проклят! Будь проклят!
Шаги обутых в сапоги для верховой езды ног еще отдаются эхом, но самой Мегеры у парапета уже нет.
Цепи? Что за цепи? Нечто реальное или игра воображения Мегеры? Юноша стоит неподвижно, положив ладони на нагретый дневным солнцем каменный парапет. Мегера говорит правду, такой, какой она ей видится, и это тревожит его больше, чем враждебность всех магов Фэрхэвена. Креслин задумчиво всматривается в сумерки, и вслед за его взглядом навстречу темноте летят сорвавшиеся с губ слова песни:
— Нам струны арфы возвещают преданье старины глубокой
О том, как ангелы бежали из их обители высокой.
И песнь звучит, звучит поныне, как вечной истины залог,
О ноты истинной единой, увы, извлечь певец не смог…
И как могу я положиться
На то, чему преданье учит,
Коль скоро ненависть таится
За звонким серебром созвучий?..
Мелодия неверна, даже слова не совсем точны, и Креслин жалеет, что с ним нет гитары. Которая, как он понимает, находится где-то в Сарроннине.
LIII
Постучавшись, Креслин ждет перед прочной дверью. Записка, что принесла ему Алдония, спрятана в пояс. Мегера к нему не заходила, но в кратком послании говорится, что они должны обсудить дела.
— Заходи.
Дверь Мегеры тоже окована железом. Но очевидные преграды порой преодолеваются с большей легкостью.
Тяжелые дубовые створы раскрываются, и Алдония повторяет:
— Заходи. Милостивая госпожа сейчас будет. Она тебя ждет.
Креслин оглядывается. Закрытая дверь справа, видимо, ведет в спальню. Деревянная кушетка с низкими подлокотниками и такое же кресло стоят по обе стороны от низкого столика. На нем чайник, над которым поднимается пар, и две чашки. И деревянные стенные панели, и латунные лампы, и прочая обстановка здесь почти такая же, как в его комнате. Но цвета другие — в комнате Мегеры и шторы, и покрывала, и обивка не зеленые с золотом, а кремовые и голубые.
— Не угодно ли горячего чаю? — предлагает Алдония.
— Нет… нет, спасибо, — отвечает Креслин и, немного помолчав, спрашивает: — Ты давно у Мегеры?
— Нет, господин. Я… поступила к ней на службу уже здесь.
— Состояла в герцогской челяди?
— Нет, господин. Милостивая госпожа… нашла меня сама, — девица отводит глаза, и Креслин невольно задумается, многое ли она скрывает.
— Мегера… весьма примечательная особа.
— Да, господин, — и хотя слова служанки звучат искренне, создается впечатление, что за ними сокрыто больше, чем высказано вслух.
— Добрый день, Креслин.
Сегодня в хрипловатом голосе Мегеры звучат нотки, памятные ему с той ночи, которая то ли была, то ли нет. Да и могла ли она быть? Теперь Креслин знает, как относится к нему Мегера.
Мегера скользит к окну. Незажженная лампа стоит на подоконнике, а на середину небольшого восьмиугольного столика помещено маленькое зеркало. Креслин следит за женщиной взглядом. Как стройна и изящна ее фигура!
— Садись. Тебе необходимо кое-что узнать… Алдония, можешь идти, — со служанкой она обращается мягко, едва ли не нежно, и это особенно бросается в глаза, когда Мегера заговаривает с Креслином. Ее тон сразу делается холодным и суровым.
Он подходит к столику и садится. За ушедшей служанкой закрывается дверь.
Мегера усаживается напротив Креслина, спиной к полуоткрытому окну.
— Прошу прощения за несдержанность, но ты мне по-прежнему не нравишься.
— А я по-прежнему не могу сказать «понимаю», поскольку ты не говоришь правды ни мне, ни себе, — отзывается Креслин и поспешно добавляет: — Но, если тебе от этого легче, признаю, что на мой счет ты, пожалуй, права. Я о многом не подумал.
— Я, можно сказать, пытаюсь извиниться, а ты нападаешь, — ее взгляд падает на стоящее на столе зеркало. — Оставим это. Итак, Маг-Буреносец, скажи, что я чувствую, — она роняет слова, словно льдинки.
— Я не собирался нападать. А ты не знаешь, что чувствуешь в отношении меня, — высказывает он догадку и ждет ее ответа.
Мегера молчит. Зеленые глубины ее глаз полны холода.
— Ты ненавидишь свою сестру, — продолжает он, — и ненавидишь свою связь со мной. Тебе кажется, что по этой причине ты должна ненавидеть и меня, и ищешь эту ненависть в глубине души, но не находишь. И этот факт тебе тоже ненавистен.
Он поднимает руку на тот случай, если ей вновь вздумается залепить ему пощечину.
— Я кое-чем тебе обязана, Креслин. Ненависть не вписывается в общую картину.
— Я не говорил, что нравлюсь тебе. Не говорил, что ты в меня тайно влюблена. Я только сказал, что ты не испытываешь ко мне ненависти.
— Я запросто могла бы возненавидеть тебя, особенно за твое вызывающее поведение…
— Как угодно… — вздыхает он. — Но ты, кажется, хотела что-то мне рассказать?
— Только потому, что я хочу жить, а это, увы, невозможно без аналогичного желания с твоей стороны. Меня не восхищает возможность впасть в безумие или лишиться части своего «я».
