Виктор Точинов - Родительский день
Иди домой и думай, сказал дьявол, — Кирилл пошел, и много думал, и понял, что готов стать своим , он всегда хотел стать своим , да всё не складывалось, все мешало что-то…
Он спешил к магазину в дикой, иррациональной надежде: дьявол еще там, сидит на бревнах. И Кирилл станет своим , хотя бы на эту ночь, хотя бы до рассвета.
Никто там, естественно, не сидел.
И где искать дьявола, Кирилл не представлял. Ваше решение задачки, молодой человек, остроумное и даже правильное, — но увы, время экзамена истекло. Незачет. Двойка.
Он рухнул на бревна — ноги не держали. Застонал от обиды, от горького разочарования. Делать нечего, будет сидеть здесь, и пытаться восстановить силы… А потом опять побежит…
И тут же вскочил. Рябцев! Тот явно им сочувствовал, и пытался предупредить, уберечь от беды, пусть и не раскрывая карты… Но самое-то главное: он знает, где Рябцев живет! Сам сказал: тут, рядом, за два дома…
Наверняка неспроста сказал — еще один спасательный круг, который он, дурак и слепец, умудрился не заметить и про который едва не забыл.
Он торопливо поковылял в ночь… За два дома… По левой или правой стороне? Неважно, сделает две попытки…
И тут с ним произошла странная вещь… Кирилл уже почти привык к странным вещам, происходившим сегодня, но все же удивился… Он ощутил сильный голод. Самый что ни на есть прозаический голод. Вот и рассказывайте басни про стрессы, не дающие разгуляться аппетиту… Конечно, с обеда времени прошло изрядно, но чтоб так проголодаться… Казалось, он не ел сорок дней, сорок лет, сорок жизней… Загадочная штука наш организм.
Две попытки делать не пришлось, первая же оказалась удачной. Торопливый громкий стук — и вместо привычного мертвого молчания, вместо привычной скребущей музыки — голос где-то в глубине дома.
Кирилл кричал что-то, захлебываясь, сбиваясь с мысли, сам понимая, что из его невнятных криков трудно уразуметь, зачем ему нужен Рябцев.
— Глу-пый, — прозвучал знакомый голос рядом, за дверью. — Электрик он, пон<Я>л, нет? На работе сейчас, туда и шагай.
Ну вот… Кто ищет дьявола, тот всегда находит.
Он уже не кричал, говорил — но так же сбивчиво, так же невнятно, говорил долго, а потом замолчал, потому что сказать было больше нечего.
— Глу-пый… — сказал дьявол скучающе, равнодушно. — А кто глупый — тот, почитай, мертвый.
Кирилл понял: ему не отопрут. Наивно было мечтать… Дьявол может посулить что угодно. Но лишь глупец поверит посулам.
— Мертвый… Глупый… — медленно повторил Кирилл, словно пробуя слова на вкус. А потом у него мелькнула странная догадка, но не более странная, чем все происходящее.
— Вы нас убили… Мы мертвы… Вы нас отравили сразу по приезду, или задушили в первую ночь… Зная, что мы тут же воскреснем… Умно… И мне не войти в эту дверь, через ваши проклятые свастики, даже если б был лом или топор…
— Дурак…
Дверь распахнулась. Кирилл оказался в прямоугольнике яркого света, зажмурился. Что-то мелькнуло и упало под ноги. Он глянул сквозь щелочку сомкнутых век: топорик. Плотницкий топорик с обмотанной изолентой рукоятью — не абы как, с выемками под пальцы. Только лента черная.
— Вот тебе топор… Ну и?
Дьявол стоял, широко расставив ноги, демонстративно перекрывая дверной проем. А на пороге — знакомая кудлатая собачонка, шерсть вздыблена, рычит негромко, угрожающе. Впускать его не собирались.
Он наклонился, опасливо коснулся рукояти плотницкого топорика…
Зачем… Зачем ему это дали… Швырнули вот так, небрежно, — как будто отец кинул свой рабочий инструмент сыну: поиграйся, только не плачь?! Зачем? Чтобы рубанул хозяина, ворвался в дом, заперся? Как же… Ляжет на пороге с простреленной головой, только и всего…
— Но вы же… сами… — промямлил Кирилл. — Ну, что… своим.
…— Просрал ты все, что смог, — жестко ответил дьявол. — Бабу не уберег, и вторая там щас одна помирает… Иди. Туда, к ней. И ду-у-у-май…
— А-а-а… о чем…
— Утомил… Про жисть думай, про смерть тоже… Потом приходи, глянем, что надумал.
— И вы меня… правда…
Дьявол перебил:
— Кабы я знал, парень, что есть правда… Иди!
Дверь захлопнулась — резко. Прямоугольник света исчез, Кирилл оказался во тьме.
Стоял неподвижно несколько секунд. Потом услышал приближающийся неторопливый топот… Повернулся, спустился с невысокого крыльца и побежал — очень медленно, сильно хромая.
…Человек, оставшийся по ту сторону двери, опустил взгляд — кудлатая собачонка по-прежнему стояла в напряженной позе, вздыбив шерсть на затылке.
— Эх ты, вояка… — вздохнул человек. — А грозы-то забоялась, спряталась, будто и нету…
Он повернулся, пошел в глубь дома — шаркающей походкой, приволакивая ногу. Вернее, не ногу, — заменяющий ее ниже бедра протез.
У стола постоял, словно забыл, зачем сюда шел. Поднял руку к виску, лицо страдальчески кривилось… Задумчиво взял бутылку с портвейном, наклонил, багровая струя полилась в стакан. Затем пальцы разжались, бутылка выскользнула, полетела к полу — и расплескалась красной, как бы кровавой лужей, и разлетелась осколками стекла.
Собачка отпрянула. Человек, казалось, и не заметил: стоял, смотрел куда-то в видимую только ему даль… Потом присел на табурет — неловко, в три приема, осторожно и далеко вытянув то, что заменяло потерянную ногу… Собачонка тут же подошла, привычно устроилась рядом, положила голову на протез. Человек взял стакан, пил долгими глотками, не чувствуя вкуса.
Он ненавидел этот проклятый день проклятого месяца июня.
Ненавидел…
2Свечи догорали, и гасли одна за одной, и становилось все темнее… Марина временами слышала какие-то звуки, какое-то непонятное движение, не то на улице, не то за стеной, и каждый раз звала: Кирюша, милый, это ты? — но он не отзывался, и она понимала, что опять ошиблась… Затем послышался звон бьющегося стекла, затем (через несколько секунд, или через целую вечность) заскрипела дверь — громко, явственно — дверь в сени, она сама не заперла ее, не заперла после того, как собралась было за сковородкой, и это хорошо, потому что встать и отпереть Кирюше она уже не сможет, сил нет, вытекли вместе с кровью, но он пришел, он жив, и это главное, и все у него будет хорошо; она вновь позвала его и вновь не услышала ответа, и поняла — снова не он, и даже поняла — кто; но опять ошиблась, в дверь проскользнула не Маришка Кузнецова — высокая, темная фигура; Калиша?! — изумилась и обрадовалась Марина, — как хорошо, что ты пришла, Калишка, спасибо…
