Виктор Некрас - Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды
— Я не за награду, княже… — возразил бледный гонец. — Я…
— Молчи! — глухо прорычал князь и непонятно добавил. — В том не только тебе честь!
Награждать за верную службу Всеслав Брячиславич не забывал никогда. И непонятные для гонца слова для него самого были понятны — в награде честь не только и не столько для того, кого награждают, сколько для того, кто награждает! Так и иные многие почтут за честь послужить кривскому князю.
Несмеян уже увёл Горяя, по-дружески укрыв его княжьим дареным плащом, а Всеслав всё сидел, молча и бездумно глядя в пляшущий огонь, не чувствуя крадущегося вороватого мороза.
Холод, наконец, отпустил отогнанный большой кружкой доброго сбитня. Дрожь, крупная и назойливая, тоже отпускала, и Горяй, наконец, смог оглядеться — трещали костры, деловито суетились кмети, скупо перебрасываясь словами. Откуда-то из темноты, от соседнего костра альбо дальше, не понять, доносился чей-то смех. Гонец невольно подивился — и как они могут смеяться… и тут же укорил сам себя — про то, что с Менском стряслось, пока что никто, опричь князя Всеслава да его самого не знает. Да вот ещё гридень этот знает, который его ведёт к костру. Несмеян.
Гридень толкнул его на призывно раскинувшееся седло:
— Садись, Горяе.
Гонец безвольно упал на седло, мельком подивился тому, что сидеть удобно, бездумно закутался в плащ. Мороз отступал. В руке снова оказалась кружка с дымящимся сбитнем. Горяй глотнул — горячая волна опять прокатилась по телу, приятно защекотала, заполняя теплом до кончиков пальцев.
Кусочки мяса насаженные на ивовую ветку, шипели и пузырились кипящим жиром, сушёные ягоды заманчиво грудились в деревянной чашке.
Несмеян несколько мгновений без насмешки, но и без сочувствия глядел, как ест гонец, стараясь не уронить ни единой ягодки, ни крошки хлеба.
— Оголодал ты, друже…
— Есть немного, — кивнул Горяй, снова отпивая из кружки. — Спаси тебя боги за доброту, друже Несмеян.
— Да и замёрз ты изрядно, — почти не слушая его, всё так же задумчиво сказал гридень, ковыряя сугроб прутиком и глядя куда-то в сторону. — Пешим шёл, что ли?
— Отчего? — возразил гонец. — Верхом. Пал у меня конь… загнал я его… да и раненый он был…
Помолчал и добавил:
— Добрый конь был, жалко… переяславский… половецких кровей атказ…
— С бою взял, стало быть, — почти утвердительно сказал гридень, в голосе его гонцу послышалось одобрение.
Подошёл и подсел ещё один, чем-то неуловимо похожий — не лицом, нет! — на Несмеяна. Тоже с гривной на шее. Тоже гридень.
— А какой это Калина тебя послал? — вдруг спросил Несмеян жадно, и Горяй нутром понял, что ЭТО Несмеяну важно. Очень важно.
— Лесовик… с севера откуда-то… с Мяделя…
Несмеян застыл, каменея лицом. Новый, только что вынутый с угольев прут с кусками мяса выпал из руки, шипел и брызгал жиром в глубоком снегу.
— От… куда? — голос гридня внезапно сел. Второй гридень, Витко, тоже встревоженно приподнялся с заснеженной коряги.
— С Мяделя, — пожал плечами Горяй, поднимая из снега обронённое Несмеяном мясо. — Какой-то починок Моховая Борода…
Бледность Несмеяна стала такой, что ясно проступили невидимые обычно веснушки. Гридень был рыжим, как и Горяй. Витко с лязгом закрыл рот, сжал зубы — на бритой челюсти вспухли желваки. Быстро глянул на Несмеяна, тот коротко кивнул:
— Моховая Борода только одна… больше в нашей земле нет… — поворотился к гонцу. — Жив он?!
Гонец опустил голову. Гридни понятливо молчали. Краем глаза Горяй видел, как с хрустом сжалась в кулак правая рука Несмеяна. Начал что-то понимать.
— Родич твой? — спросил, не подымая глаз.
— Тесть, — бросил Несмеян сквозь зубы. — Леший его в Менск понёс… когда война на носу была… Как хоть это было-то, расскажешь?
Горяй рассказал.
Он рассказывал и видел, как на его негромкие слова от соседних костров тянутся по одному окольчуженные оружные люди — седоусые мужики и совсем юные парни. Подсаживаются, стоят за спиной и за плечами и молча слушают.
О том, как сплошным потоком шли в Менск разорённые и оборванные сбеги и погорельцы — те, кто смог спасти от южных находников свой невеликий скарб и те, кто смог унести только собственные ноги.
О том, как горели опричь города веси и починки, упираясь чёрными дымными столбами в низкое зимнее небо, как несло по всей менской округе гарью, горьковатым дымом пожаров.
О том, как подступили к Менску рати Ярославичей, про набатный гул городового била, про вече на Замковой горе и тысяцкого Велегостя, про то, как пошёл своей волей защищать Менск лесовик с Мяделя.
Про утренний приступ Ярославичей, о том, как ринули на рассвете киевские, черниговские и переяславские кмети на приступ, как лезли на городовые валы под потоком стрел, под струями расплавленной смолы и кипятка.
Про то, как ударили защитникам в спину менские христиане, возжелавшие жить под властью князя-единоверца, как рухнула крепь и ворвались в город Ярославичи.
Про то, как в северных воротах, смерив взглядом сперва расстояние до ближнего леса — а ближний был в Заречье, за Свислочью! — а потом — до налетающей переяславской конницы, Калина и Дубор прогнали всех остальных к лесу, а сами стали в воротах, надеясь вдвоём если не остановить, так хоть придержать натиск конных южных кметей.
— Тогда он нам и сказал, что, мол, кто спасётся, уходите на север, к Мяделю, в починок Моховая Борода…
— Ты… видел, как он… — у Несмеяна явно не поворачивался язык сказать слово "погиб".
Горяй вздохнул и поднял, наконец, глаза:
— Мнишь ли ты, Несмеяне, что там кто-то мог в живых остаться? — сказал он печально. — Из переяславцев-то нас только один и догнал… у которого я коня забрал…
Средь кметей послышалось одобрительное хмыканье — слово "забрал" им понравилось. Понимали кмети, как именно коней у врага забирают.
Рёв рога подбросил кметей с места. Стан Всеславичей загудел, вои сбегались к середине, где на косой коряге, наскоро обметённой от снега, стоял Всеслав Брячиславич. И каждый, глянув на холодное, с поджатыми губами лицо князя, невольно опускал глаза — сейчас перед ними стоял не князь, сейчас в его душе на кметей глядел сам Великий Хозяин, Исток Дорог, Отец Зверья, Господин Охоты, Велес.
— Собираемся! — велел князь голосом, от которого кровь стыла в жилах. — Идём к Менску.
Никто и не подумал возразить — только кто-то удивился вполголоса, что ночью-де, но тут же смолк, оборванный источающим мороз взглядом Всеслава.
