Наталия Мазова - Исповедь Зеленого Пламени
Сейчас-то я тоже это умею, но тогда, до инициации… тогда-то я и начала, выходя в круг, закрывать лицо вуалью. И вовсе тут ни при чем «традиции Кардори»… колокольчики, босые ноги — это все антураж. Пусть я не Леди Радость, я только ее предтеча, но если учишь людей чему-то — нельзя показывать, что сам не всегда можешь следовать собственным проповедям.
Зато уж те, кто был близок мне в ту пору, такого навидались!..
* * *Второе апреля, половина седьмого утра.
Похмелья тяжкая беда…
Боги мои, с кем я могла ТАК надраться? Какой козел оставил это пятно от вина на белоснежной простыне? А главное, почему то тут, то там видны обугленные следы пальцев?!
Из-за перегородки торчат ноги спящего Россиньоля. Одна босая, на другой носок с дыркой. Сам, значит, лег на полу, а свою кровать уступил мне… и кому? Был же здесь кто-то третий! Вон, кинжал на полу валяется рядом с пустой бутылкой — не мой, а Россиньоль вообще никогда не носит никакого оружия.
Господи, что же я такого натворила, из-за чего у меня полностью отшибло память? Поворачиваюсь к окну, где, по идее, вчера стояла большая кружка с отваром таволги — и ойкаю. От симпатичных занавесок с аханеорской вышивкой, Неллиной работы, остались одни обгорелые лохмотья. Концептуально. Это что… тоже я?
А по какому поводу, и думать нечего — ответ очевиден. Кто бы ни был владелец этого кинжала, он не был Флетчером, и в этом состояла его непрощаемая вина.
Из сознания, вслед за желанием немедленной легкой смерти, потихоньку уходит и порыв встать на колени, горячо помолиться Единой и ее детям и пообещать, что больше никогда, никогда, никогда… За окном слышится птичий щебет, сквозь дыры в спаленных занавесках в комнату робко проникают лучи солнца и тихо ложатся на пыльный пол, на постель, на мое лицо…
Привыкнуть можно ко всему. В том числе и к одиночеству. Вот только вредная это привычка, а как тяжело отвыкать от вредных привычек, известно любому…
Лет этак пятьсот назад мои ругианские предки в таком состоянии, гуляючи, полгорода прахом пускали. Национальное достояние, трать-тарарать — тоска, по убойной силе равная жесточайшему похмелью и до него же неизбежно и доводящая…
Черт подери все, надо-таки перебираться в Башню, пока совсем с ума не сошла. Там хоть Нодди все время будет рядом… о Хозяине я стараюсь не думать, ибо гнилое это дело — разборки с собственной совестью.
Надо, ох, надо… Второй такой ночи берлога Россиньоля не переживет.
* * *…Я иду по коридорам и залам какого-то странного дворца, они плохо освещены, временами откуда-то вспышками падает красноватый свет. Вокруг меня корчатся в дикой пляске без музыки люди в фантастических нарядах, словно выскочившие из какого-нибудь третьесортного фильма Техноземли или Тихой Пристани — обитатели иных Сутей в вульгарном представлении извращенного обывателя. Лица их скрыты под масками или раскрашены самым причудливым образом. Каким-то странным отголоском подсознания я знаю это место — у него нет имени, и никто не знает туда дороги, попасть в него можно только случайно. Место, где можно быть кем и чем угодно, где позволено все, кроме одного — быть собой…
На мне шелковое платье, подарок Хозяина, которое я ношу только в Башне, лицо скрывает густая вуаль, и я боюсь откинуть ее даже на секунду… Если здешние обитатели увидят мое открытое лицо, мне не жить, они отберут его — не знаю как. Мне плохо и страшно, временами отвратительно до тошноты, я не могу представить себе, как я тут оказалась и как могу покинуть этот кошмар. Пока меня никто не трогает, наверное, я никому не интересна. Иные корчат издали рожи в знак приветствия, но никто не подходит…
Пройдя очередным коридором, я выхожу в маленький зал. Он освещен все тем же тускло-красным светом, в его потоке, как в водопаде крови, извивается женщина, увешанная золотой бахромой вместо одежды. «Брысь!» — бросаю я властно, женщина тут же сжимается в комочек и мимо меня проскальзывает в дверь. Красный свет темнеет, делается лиловым, потом синим — и только тогда я замечаю сидящего у стены человека с лютней. На нем черный, подчеркнуто средневековый наряд — кажется, стандарт XII века; длинные серебряные волосы скрывают лицо…
«Здравствуй», — говорю я.
«Здравствуйте, светлая госпожа», — он встряхивает головой, и я тут же узнаю эти до боли любимые мною черты. А когда он опускает лютню, я вижу, что руки его скованы длинной тонкой цепью.
«Что ты делаешь здесь, Флетчер? И… твои волосы… что с ними? Неужели…» — я не договариваю, слова стынут на моих губах.
«Вы хотите сказать — седина? Ошибаетесь, светлая госпожа, это их природный цвет. Или вы меня с кем-то путаете?»
Я опускаюсь перед ним на колени и отвожу вуаль с лица.
«Флетчер, ты что, не узнаешь меня?»
«Ну почему же! Вы — Линда-Элеонор, жена лорда Айэрра и законная владычица Авиллона», — голос его абсолютно спокоен, ни боли в нем, ни насмешки — одно равнодушие.
Как — владычица?!
Словно отвечая на этот мой безмолвный вопрос, луч синего света делается ярче, на миг я вижу свое отражение в черном полированном камне стены… И на голове моей — трехзубая корона Башни Теней, та самая, что когда-то давно венчала голову Райнэи.
«Как ты попал сюда? Кто посмел надеть на тебя эти цепи?!» — я касаюсь губами его скованных рук, но он отдергивает их.
«Какие цепи, светлая госпожа? Не понимаю, о чем это вы. А попал я сюда своей волей, я свободный человек».
«Что с тобой, любимый мой?»
Его темные глаза непроницаемо печальны.
«Не стоит вам так меня называть, владычица. Аран любит вас, и какое вам дело до скромного уличного артиста?»
«Отдайте его мне, Повелительница Огня!»
У ног моих в пыли цепляется за мое платье девочка лет тринадцати в ярко-розовых лохмотьях, на лбу ее нарисован цветок, а на щеках — звезды.
«Отдайте его мне! Ну пожалуйста, леди, ведь вы такая красивая, такая добрая, такая сильная! Вы властвуете над Светом, у вас есть целый мир. А у меня ничего нет, я знаю только этот замок, но и здесь меня никто никогда не будет любить. Пусть у меня будет хотя бы он! Чего вам стоит?»
Какое-то мгновение мне хочется просто отшвырнуть ее, как звереныша — тем более, что на пальцах, которые вцепились в мой подол, весьма внушительные коготки. Но она такая маленькая и слабая, так трогательно глядит на меня, что мне становится жалко ее.
«Маленькая, если бы я могла! Лучше не проси, ты сама не знаешь, чего хочешь. Ты же не попросишь, чтобы я отрезала и отдала тебе руку? А он ведь не рука, он часть души моей, я люблю его больше жизни, больше счастья… Он — мой возлюбленный…»
«Светлая госпожа, — теперь голос его звучит холодно, почти презрительно, — я никогда не был ни вашим, ни чьим-либо еще — я сам по себе, и только сам выбираю свою судьбу».
