Валентин Маслюков - Побег
— Всыпьте ему хорошенько! — велел сухопарый дворянин, из чистого милосердия не углубляясь в разбирательство диких утверждений блажного бородача.
Однако благодушие Поплевы тоже ведь имело пределы. Он засопел столь вызывающе, что лишил начальника стражи всякой возможности покончить дело миром, то есть поставил его перед необходимостью внести полную ясность: всыпать, вломить, врезать — произвести те подсказанные служебным рвением действия, которые не оставляют почвы для сомнений. Приходилось к тому же иметь в виду нездоровое возбуждение запрудивших улицу зевак, успокоить которых можно было только понятной в представителе власти решительностью.
Словом, мордатые стражники в кольчугах и пластинчатых полудоспехах уже пытались придержать Поплеву, который предостерегающе фыркал и толкался локтями, когда поспешным шагом, полубегом врезалась в толпу шумная ватага скоморохов со всеми их сопелками и погремушками. Они ужасно торопились, гордые ощущением собственной важности, и галдели, что великая государыня и государев тесть Поплева ждать не будут.
— Да вот он и сам! — вскричал Лепель, обнаружив недавнего своего попутчика в гуще стражников. — Мы привезли его с собой в обозе. На случай, если другого не будет.
— Так это ваш? — сказал старший дворянин с облегчением. Сердитые выкрики Поплевы все же поколебали его, сообразив последствия чудовищной ошибки, если таковая — упаси, боже! — случилась, он не решался дать знак к расправе.
Заколебался и Лепель. Товарищи скомороха, пиликая и пристукивая на ходу, перетекали стражу и пробирались тесным проходом между колесом кареты и стеной: они и в самом деле не могли мешкать, получив на то строжайшие распоряжения. Но не спешка подвигла Лепеля на роковой шаг, а пагубная привычка к зубоскальству. И, можно сказать, потребность. Пристрастие к шутовству, ставшему для Лепеля способом существования, ибо жить значило для него смеяться. И он не удержался от красного словца, хотя и понимал, чувствовал совестью, что бывают такие случаи — пусть не частые, — когда скучная умеренность дороже поразительных цветов красноречия.
— Видите ли, полковник, — начал он, задержавшись для обстоятельного разговора, — в жизни всегда есть место невероятному. Я бы даже сказал: жизнь кажется нам обыденной именно потому, что мы привыкли к совершенной ее невероятности.
— Короче! — оборвал дворянин, странно как-то, нехорошо мотнув головой набок, — словно у него болела шея.
— Короче, — легко согласился Лепель, глянув на уходящих товарищей, — вы видите перед собой человека, — он ткнул в себя пальцем, — который оказал ныне царствующей государыне Золотинке величайшую услугу, которую только один человек может оказать другому. Я уберег ее от тупости обывателей, которые верят в чудо, обращая его тем самым в обыденность, но не верят в обыденность, лишая ее того чудесного, чем она в действительности наполнена. Этот человек, — стукнул он себя кулаком в грудь, — спас государыне жизнь, а теперь идет к ней под окно, чтобы заработать восемнадцать грошей игрой на волынке — неплохая цена, впрочем. Так почему же вот этот человек, — он кивнул на Поплеву, зажатого обалдело внимающими стражниками, — который взрастил и воспитал нашу великую государыню, взлелеял, так сказать, ее на радость слованскому народу, не может стоять сейчас дурак дураком в тисках вцепившихся в него мертвой хваткой умников? Прощайте, полковник, я все сказал.
Еще раз кивнув Поплеве, Лепель удалился, на ходу раздувая волынку.
— Та-ак! — протянул дворянин. И опять повел головой, отер рот и сказал своим: — Так, хлопцы! Снимите с него штаны, и чтобы жарко было!
— Что? — взревел Поплева. Но растерянность уже оставила хлопцев, заслышавших знакомую и понятную речь: навалились враз, скрутили руки и повалили наземь.
Они не отпускали его и здесь, давили остервенелой кучей, вязали руки, путали ноги. А Поплева затих. И стыд, и горе, какое-то нравственное ошеломление лишили его воли; лицо в дорожной грязи, всклокоченная пыльная борода, дикий взгляд — Поплева перестал понимать. Когда стянули с него штаны, чтобы к восторгу глумливой толпы обнажить ягодицы, он только моргал, силясь поднять голову, и водил глазами, не обнаруживая ни малейшего проблеска разума, как равнодушный к издевательствам деревенский дурачок.
Стражники придерживали его, опасаясь буйства, но сопротивление было уже невозможно. Удаливши меч, они приготовили укрепленные медными кольцами и пластинами кожаные ножны.
— Дай я, дай я! — горячился рослый и рукастый детина с необыкновенно маленькой для размашистых плеч головой. После недолгой борьбы с товарищами он овладел орудием и аж передернулся в предвкушении удовольствия.
— Только не очень, — пробормотал тут глядевший со стороны дворянин, — новые сомнения омрачили его и без того унылую душу. Не в силах избавиться от недобрых предчувствий, он опять начинал склоняться к полумерам, совершенно неуместным при любых обстоятельствах — сводилось ли дело к тому, чтобы слегка высечь отъявленного мошенника и самозванца или же чтобы смягчить наказание государеву тестю.
Не очень! Да куда там не очень! При радостных ожиданиях густо толпившихся зевак?
И-ах! — врезал детина. И вломил! И всыпал! С оттяжкой и со вскриком.
Поплева же изумленно вздрагивал.
Развязанный, он поднялся, не замечая толпы, с бесстыдной обстоятельностью подтянул штаны и оделся. Окинув затем взглядом настороженные, глумливые рожи стражников, он сказал:
— Все могу простить, кроме палачества добровольного, — и кивнул ухмыльнувшемуся в ответ детине.
— Просто глупое недоразумение! — сказала государыня, явившись в проеме двери. — Кабатчик дурак, он все напутал. Пойдемте, — резко добавила она.
Оборвалась на забывшемся барабане музыка. И государыня оставила харчевню, не соизволив успокоить сбитую с толку свиту. Только у самой кареты перед крутой подножкой она задержалась взглядом на юном Дивее и одними глазами… велела? Разрешила? Поманила? Он подал государыню руку и замешкал у дверцы, чтобы получить разъяснения.
— Садитесь со мной, Дивей, — сказала Лжезолотинка, недовольная задержкой.
Они остались вдвоем, дрогнули и поплыли по сторонам кривые стены и окна с прильнувшими к ним лицами. Зимка похлопала по подушке, повелевая юноше перебраться с переднего сидения ближе. И он опустился рядом, необычно молчаливый и встревоженный, напряженный и застылый — не в силах уразуметь оказанную ему честь.
— Вы очень меня любите? — спросила она, бросив беглый взгляд на собеседника и, тут же о нем забыв, уставилась перед собой отсутствующим взглядом.
