Пола Вольски - Сумеречные врата
— Ты это так называешь!
— И по правде сказать, если уж нам приходится покоряться — а это, кажется, пока неизбежно — так, по-моему, вонарцы лучшие господа, чем дархальские воины НирДхара.
Ну вот, это сказано.
Было ли обязательно говорить это?
Да, решила Джатонди.
— Не тебе решать! — Ксандунисса пыталась сдержать гнев, но тщетно. — Здесь правлю я, и мне решать судьбу моего народа. Мне одной! И говорю тебе, с вонарской чумой должно быть покончено. Как можешь ты думать иначе? Как можешь ты, авескийка из касты Лучезарных, гочанна Кандерула, призванная служить своему народу, колебаться хоть миг? Не понимаю!
— Я рада служить своему народу. Я готова сделать для Кандерула все, что в моих силах.
— В конце концов, ты моя дочь. Ты сделаешь, как я велю.
— Нет, мать, не сделаю.
— Я тебя не слышу!
— Я сказала, что не сделаю этого. — Раскаленное добела молчание. Затем гочалла проговорила:
— Ты исполнить приказ своей повелительницы. Тут не о чем говорить.
— Так не будем говорить об этом. — Сейчас Джатонди ненавидела себя.
Мать ненавидела ее не меньше.
— Тебя нет в моем мире, — выговорила Ксандунисса натянутым как струна голосом. — Тебя нет в моем мире, тебя нет в Кандеруле. У тебя нет дома, нет семьи. Ты — ничто. Слышишь? Ничто. Ты не существуешь.
— Прошу тебя, выслушай, мама…
— Не называй меня так. Я не мать тебе, у тебя нет матери.
— Сиятельная, выслушай меня. Молю тебя, подумай, Вонарцы…
— Твои хозяева! Ты училась в их проклятой стране, и они отравили твою кровь. Теперь ты их рабыня, их послушная сука! Да, ты принадлежишь им! — Гочалла забыла о достоинстве и сдержанности. Ее лицо исказилось, голос сорвался на хриплый крик. — Ты вся — их. В тебе не осталось ничего моего — я презираю тебя! Ты — позор Лучезарных, ты недостойна волшебного наследия Ширардира, которое я думала когда-нибудь передать тебе! Ты недостойна стать женой гочалонна НирДхара, он слишком высок для тебя! Ты низкая, подлая! Ты Безымянная… да-да, Безымянная.
— Гочалла, прошу тебя, тебе станет плохо…
— Мне плохо от вони, исходящей от Безымянной! Убирайся с глаз моих, позволь мне не видеть твоего лица, не слышать голоса! Изменница, оставь меня! Уходи, пока я не приказала прогнать тебя кнутом!
Джатонди низко поклонилась и, пятясь, вышла из зала для аудиенций. Ее лицо хранило почтительное выражение, но сердце бешено стучало. Выбравшись из покоев гочаллы, она поспешила вернуться к себе. Мать всегда гневалась без удержу. Пока она не остынет, нечего и надеяться на разумный разговор. Да и угрозы ее были далеко не пустыми. Сейчас она вполне способна была приказать Паро высечь непослушную гочанну. И Паро бы повиновался.
Глаза матери… какое презрение и ненависть горели в них.
Джатонди заметила, что у нее дрожат руки.
Конечно, она не думает всего того, что сказала. Это говорил ее гнев. У матери страстная душа. Конечно, она успокоится, но пока лучше держаться от нее подальше. В огромном дворце с бесчисленными переходами это нетрудно.
Сколько же придется прятаться? Трудно сказать. Джатонди никогда раньше не видела мать в таком гневе — по крайней мере, на нее. Да и она впервые решилась на открытое неповиновение. До сих пор ей легко было оставаться послушной дочерью. А если мать никогда ее не простит? Что, если разрыв окончательный?
— Не может быть.
По щекам текли слезы. Джатонди смахнула их ладонью, перевела дыхание. Мать успокоится, передумает. Обязательно.
Решения гочаллы тверже стали. Нет. Она смягчится, обязательно, рано или поздно. Только надо подождать.
Джатонди собирала в мешок самые необходимые вещи. С этой ношей она прошла по бесконечным переходам в заброшенное западное крыло дворца, выстроенное для жен и многочисленных наложниц Ширардира Великолепного. Комната, принадлежавшая некогда любимице Ширардира, оставалась относительно сухой, и зверья в ней поселилось не так уж много. Под слоем грязи оставалась неприкосновенной первоначальная красота стен и полов. И главное достоинство — комнатка выходила прямо во внутренний садик, где женщины прогуливались среди роз, лилий и фонтанов. Фонтаны иссякли, клумбы заросли сорняками, но все еще стояла возведенная на насыпи беседка, где так приятно было отдыхать поутру.
Стянув шелковое платье, Джатонди переоделась в старую тунику песочно-желтого цвета. В ближайшей купальне еще работал насос. Девушка набрала ведро воды и отнесла его в свое новое жилье. В мешке, среди прочего, лежали тряпки, щетки и мыло. Обозрев большую грязную комнату, Джатонди вздохнула. Чистить и тереть придется целый день, зато работа позволит забыться. Она подвернула рукава и принялась за дело.
7
Ренилл больше получаса кружил по запутанным переулкам. Наконец уверившись, что стряхнул преследователей, он отправился на север. Когда через сорок минут он оказался на окраине ЗуЛайсы, слабость снова дала о себе знать. Жалея каждую потерянную минуту, он уселся в пыли на обочине, прижавшись спиной к теплой глинобитной стене. Солнце уже встало и сильно пекло. У Ренилла не было шляпы, чтобы прикрыть лицо, не было и зуфура, чтобы обмотать голову на манер тюрбана. Он скоро пожалел об этом. Во рту уже пересохло — что же будет через два часа?
Где-то по дороге должна найтись вода.
Будем надеяться…
Перед ним простиралась бесцветная равнина, колеблющаяся в жарком мареве. За равниной вздымались холмы. Дворец УудПрай, хорошо видимый из ЗуЛайсы в ясные дни, сейчас скрывался в дымке. Солнечный блеск над иссохшей ширью слепил глаза. Ренилл устало прикрыл веки. Когда он открыл их снова, тени стали заметно короче. Он проспал не меньше часа.
Глупо. И опасно. Ренилл огляделся. Ни следа жрецов-убийц, не видно и крылатых ящериц. Все равно глупо. Пока он спал, стало еще жарче. Позже начнется настоящее пекло, а терять время на отдых больше нельзя. Ренилл заставил себя подняться на ноги и понял, что короткий сон пошел ему на пользу. Слабость еще чувствовалась и усталость не прошла, но жить было можно.
Он еще раз осмотрелся, окинув взглядом несколько маленьких нищих лачуг, притулившихся на окраине города. Смотреть было не на что, но что-то натолкнуло его на мысль заглянуть за угол стены, где обнаружилась незапертая деревянная калитка. Ренилл вошел в крошечный закрытый дворик явно заброшенного дома. В углу была колонка. Он не собирался искать хозяина, чтобы спросить разрешения.
Напился вволю, сколько влезло и, не заботясь больше о сохранении краски, поливал на лицо и голову. Лучше, намного лучше. Теперь он совсем проснулся. Одежда промокла насквозь, но это тоже к лучшему — пока ткань не просохнет, он получит несколько минут прохлады — и лучше не тратить их зря. Ренилл покинул дворик и зашагал по пустынной бесцветной дороге. Когда-то между городом и дворцом было большое движение. Но кареты, телеги и пышные фози проезжали здесь так давно, что их следы почти стерлись. Так же исчезли яркие указатели, шесты с флагами и водопои, предлагавшие воду усталым путникам, их носильщикам и вьючным животным. Никто больше не ездил в УудПрай, и равнина была пуста.
