Пола Вольски - Сумеречные врата
— Любой ценой? Так ли? Гочалла, разве ты не понимаешь…
— Заговори еще раз, и я прикажу Паро принудить тебя к молчанию силой, — предупредила гочалла, и Джатонди умолкла. — Представим себе на минуту, что все твои страхи сбудутся, и дархальцы станут нашими хозяевами. Говорю тебе, этому не бывать, но пусть даже так — все лучше, чем покоряться вонарцам или ВайПрадхам. Пойми, гочанна, пора реально взглянуть на вещи.
— Гочалла, позволено ли мне говорить? Ксандунисса наклонила голову.
— Наше понимание реальности весьма различно, и все же я хотела бы указать тебе на некоторые вполне реальные обстоятельства, которые ты, сиятельная, предпочла упустить из виду. Несомненно, например, что гочаллон НирДхар, который старше меня на сорок лет — больной, развратный, отвратительный старый урод…
— Что еще за глупости?
— Мерзкий, и, как говорят, предающийся противоестественным…
— Не обманывает ли меня слух? Ты жалуешься, что он тебе не нравится!
— И восемь его прежних жен умерли при неприятных обстоятельствах…
— Пустые россказни бездельников!
— И мне что-то не хочется оказаться девятой, — закончила Джатонди.
— Тебе не хочется! Ты рассуждаешь как глупое избалованное дитя. Кто думает о твоих желаниях?! Забудь о себялюбии и вспомни об ответственности. Вспомни свой долг перед Кандерулом, перед твоей гочаллой и матерью.
— Я не обязана принимать бессмысленное мученичество!
— Твой долг, долг гочанны Кандерула — безусловное повиновение. Твой долг — быть готовой к самопожертвованию ради своей страны.
Руки Ксандуниссы стискивали ручки кресла, на лбу жгутами вздулись вены. Джатонди, заметив эти тревожные признаки, взяла себя в руки и отвечала:
— Я готова броситься в пылающий костер, и бросилась бы с радостью, если бы думала, что мои муки и смерть послужат Кандерулу. Я бы радовалась даже в тлетворных объятиях НирДхара, если бы это могло послужить Кандерулу. Но, гочалла, я не верю, что наша страна выиграет от этого. Согласна, лучше уж НирДхар, чем ВайПрадхи. И все же… — она заметила, как прерывисто вздохнула гочалла, но заставила себя продолжать: —…и все же вонарцы, при всей их жадности и заносчивости, по крайней мере позволяют нам сохранять свое имя. Под властью Вонара мы остаемся народом Кандерула. Поглощенные Дархалом, Мы превратимся в провинцию. К тому же древние законы Дархала жестоки и мстительны, а кодекс вонарской республики справедлив и разумен, его стоит изучить. Кроме того, изобретательный ум людей запада принес нам немало полезного в медицине, механике, познакомил нас с чудесами науки, принес новшества в земледелии, общий прогресс…
— Ты это так называешь!
— И по правде сказать, если уж нам приходится покоряться — а это, кажется, пока неизбежно — так, по-моему, вонарцы лучшие господа, чем дархальские воины НирДхара.
Ну вот, это сказано.
Было ли обязательно говорить это?
Да, решила Джатонди.
— Не тебе решать! — Ксандунисса пыталась сдержать гнев, но тщетно. — Здесь правлю я, и мне решать судьбу моего народа. Мне одной! И говорю тебе, с вонарской чумой должно быть покончено. Как можешь ты думать иначе? Как можешь ты, авескийка из касты Лучезарных, гочанна Кандерула, призванная служить своему народу, колебаться хоть миг? Не понимаю!
— Я рада служить своему народу. Я готова сделать для Кандерула все, что в моих силах.
— В конце концов, ты моя дочь. Ты сделаешь, как я велю.
— Нет, мать, не сделаю.
— Я тебя не слышу!
— Я сказала, что не сделаю этого. — Раскаленное добела молчание. Затем гочалла проговорила:
— Ты исполнить приказ своей повелительницы. Тут не о чем говорить.
— Так не будем говорить об этом. — Сейчас Джатонди ненавидела себя.
Мать ненавидела ее не меньше.
— Тебя нет в моем мире, — выговорила Ксандунисса натянутым как струна голосом. — Тебя нет в моем мире, тебя нет в Кандеруле. У тебя нет дома, нет семьи. Ты — ничто. Слышишь? Ничто. Ты не существуешь.
— Прошу тебя, выслушай, мама…
— Не называй меня так. Я не мать тебе, у тебя нет матери.
— Сиятельная, выслушай меня. Молю тебя, подумай, Вонарцы…
— Твои хозяева! Ты училась в их проклятой стране, и они отравили твою кровь. Теперь ты их рабыня, их послушная сука! Да, ты принадлежишь им! — Гочалла забыла о достоинстве и сдержанности. Ее лицо исказилось, голос сорвался на хриплый крик. — Ты вся — их. В тебе не осталось ничего моего — я презираю тебя! Ты — позор Лучезарных, ты недостойна волшебного наследия Ширардира, которое я думала когда-нибудь передать тебе! Ты недостойна стать женой гочалонна НирДхара, он слишком высок для тебя! Ты низкая, подлая! Ты Безымянная… да-да, Безымянная.
— Гочалла, прошу тебя, тебе станет плохо…
— Мне плохо от вони, исходящей от Безымянной! Убирайся с глаз моих, позволь мне не видеть твоего лица, не слышать голоса! Изменница, оставь меня! Уходи, пока я не приказала прогнать тебя кнутом!
Джатонди низко поклонилась и, пятясь, вышла из зала для аудиенций. Ее лицо хранило почтительное выражение, но сердце бешено стучало. Выбравшись из покоев гочаллы, она поспешила вернуться к себе. Мать всегда гневалась без удержу. Пока она не остынет, нечего и надеяться на разумный разговор. Да и угрозы ее были далеко не пустыми. Сейчас она вполне способна была приказать Паро высечь непослушную гочанну. И Паро бы повиновался.
Глаза матери… какое презрение и ненависть горели в них.
Джатонди заметила, что у нее дрожат руки.
Конечно, она не думает всего того, что сказала. Это говорил ее гнев. У матери страстная душа. Конечно, она успокоится, но пока лучше держаться от нее подальше. В огромном дворце с бесчисленными переходами это нетрудно.
Сколько же придется прятаться? Трудно сказать. Джатонди никогда раньше не видела мать в таком гневе — по крайней мере, на нее. Да и она впервые решилась на открытое неповиновение. До сих пор ей легко было оставаться послушной дочерью. А если мать никогда ее не простит? Что, если разрыв окончательный?
— Не может быть.
По щекам текли слезы. Джатонди смахнула их ладонью, перевела дыхание. Мать успокоится, передумает. Обязательно.
Решения гочаллы тверже стали. Нет. Она смягчится, обязательно, рано или поздно. Только надо подождать.
Джатонди собирала в мешок самые необходимые вещи. С этой ношей она прошла по бесконечным переходам в заброшенное западное крыло дворца, выстроенное для жен и многочисленных наложниц Ширардира Великолепного. Комната, принадлежавшая некогда любимице Ширардира, оставалась относительно сухой, и зверья в ней поселилось не так уж много. Под слоем грязи оставалась неприкосновенной первоначальная красота стен и полов. И главное достоинство — комнатка выходила прямо во внутренний садик, где женщины прогуливались среди роз, лилий и фонтанов. Фонтаны иссякли, клумбы заросли сорняками, но все еще стояла возведенная на насыпи беседка, где так приятно было отдыхать поутру.
