Лиланд Модезитт - Башни Заката
— Я не мог бы обидеть ни тебя, ни твоих близких. Вообще ни одного хорошего человека.
— А, значит, ты обижаешь плохих?
— Бывает, — сознается он.
— Я так и знала. Вот и госпожа говорила, что ты добрый мастер.
Креслин вздыхает: ну что можно объяснить ребенку?..
Тяжелые облака, становясь с каждым мгновением все темнее, стягиваются к холму, словно кавалерия к полю боя. Креслин переводит взгляд на чужаков. Все верхом. Еще две лошади с пустыми седлами. Женщина стоит перед Андре, и ветер доносит ее слова:
— Он вышел из грозы, говоришь? И не был промокшим?
— Верно, милостивая госпожа. Разве слегка обрызган. И совершенно не в себе. Жар у него был такой, что хоть чайник на него ставь. И бредил. Такое нес — ни словечка не понять.
Разговор прерывается, когда Андре и рыжеволосая незнакомка замечают приближение Креслина.
— Папа, я его нашла, — сообщает Матильда.
Андре, избегая встречаться с Креслином взглядом, смотрит на мокрую глину под копытами ближнего гнедого.
Поймав на миг взгляд глубоких зеленых глаз женщины, юноша кивает и направляется к пастуху.
— Андре, — как можно мягче произносит он, — спасибо тебе за все.
Пастух так и не поднимает глаз.
— Я искренне говорю: спасибо. Без твоей помощи я бы вряд ли выжил.
— Пастух! — голос рыжеволосой спокоен и властен. Андре наконец поднимает глаза.
— Я не собираюсь причинять ему зла, но здесь он больше оставаться не может, — добавляет всадница.
Креслин глядит на пустое седло, гадая, куда подевался спешившийся солдат.
— Досточтимый…
Креслин переводит взгляд на Матильду.
— Ты ведь не забудешь нас, правда? — тихонько спрашивает девочка.
Нет, он никогда не забудет ни этого краткого отдыха, ни радушия этого семейства. Равно как не забудет худенького личика и смышленых карих глаз.
— Я всегда буду помнить вас всех, Матильда.
Выпрямившись, он поворачивается к пастуху. Тот напрягается, но Креслин, не обращая на это внимания, заключает бородача в объятия. Лишь на миг, но этого достаточно, чтобы выразить переполнявшую Креслина благодарность.
— От всего сердца, — шепчет он, отступив на шаг.
— Ты настоящий человек, — понурясь, бормочет Андре. Креслин поворачивается к рыжеволосой (та снова верхом) и — указывает на пустое седло:
— Это для меня?
— Разумеется! — отвечает она с неприятным смешком. — Интересно, как еще ты мог бы добраться до Вергрена?
— Госпожа! — резкий голос человека в конце конной шеренги царапает слух, и Креслин делает шаг вперед, чтобы взглянуть на говорящего — коротко стриженного, темноволосого седеющего мужчину с орлиным носом. — Стой где стоишь, чародей! — приказывает всадник. — Оглянись!
Сделав, как сказано, Креслин видит пару нацеленных на него арбалетов.
— Не очень-то по-дружески, — замечает он.
— Они… принимают особые меры предосторожности, — поясняет женщина.
На лице Креслина отражается недоумение. Негромко рассмеявшись, рыжеволосая поворачивается к всаднику:
— Видишь, Флорин, мне ничто не угрожает. По крайней мере, не угрожало, пока тебе не вздумалось меня «защищать».
— Я буду принимать такие меры безопасности, какие сочту нужным, в соответствии с волей моего герцога.
Креслин, поразмыслив немного, попросту садится в седло. Его шатает, голова идет кругом, и, чтобы удержать равновесие, приходится ухватиться за конскую гриву. Способности юноши восстановились, а вот силы, увы, нет.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает рыжеволосая.
— Недолгий путь протяну, — он в последний раз смотрит на дочку пастуха. — До свидания, Матильда.
— До свидания, досточтимый.
Кавалькада уже спустилась к главной дороге, но он знает: взор девочки обращен к узкой тропе, по которой уехали всадники.
Освоившись на боевом коне, Креслин поворачивается к рыжеволосой — единственной женщине в этом отряде:
— Зачем ты за мной явилась?
Она кажется ему смутно знакомой, но когда юноша пытается всколыхнуть воспоминания, перед глазами начинают плясать яркие огоньки.
— Мы когда-нибудь, возможно, встречались… — заметив мрачную физиономию Флорина, юноша умолкает.
— Может, сначала расскажешь всем нам, как попал сюда ты? — говорит она и направляет свою лошадь поближе к Креслину.
Тот пожимает плечами:
— Начни я с самого начала, мы, пожалуй, раньше доберемся до места нашего назначения, чем до самого интересного места в моем рассказе.
Начинают падать крупные, холодные капли, но Креслин не отгоняет дождь, желая сберечь силы для долгого, как ему думается, пути. Кроме того, этот дождь едва ли покажется холодным человеку, выросшему на выстуженной Крыше Мира.
«…хочешь знать мое мнение, так для чародея он слишком хорошо держится в седле…»
«…едет в одной рубахе, а холод ему вроде как нипочем…»
Не обращая внимания на доносимые ветерком перешептывания, юноша отвечает своей собеседнице:
— Я покинул родные края, далеко на западе…
— Почему? — Вопрос прямой, но звучит не резко. Креслин пожимает плечами и чувствует в плече боль. Он покусывает губы, прежде чем ответить:
— Меня просватали, и я решил избежать этого брака.
— Неужто нареченная внушала тебе такое отвращение, что ты перебрался через Рассветные Отроги, лишь бы от нее избавиться?
Креслин не поправляет рыжеволосую, оставляя в заблуждении относительно расстояния, которое ему пришлось одолеть.
— Не нареченная. Сама идея такого брака. Кроме того… тамошние обычаи… отличаются от здешних. Инициатива со стороны мужчин… не поощряется.
Говорить трудно, все силы уходят на то, чтобы держаться в седле. Хорошо еще, что прохладный дождь немного утишает сжигающий изнутри жар. Креслин не может сказать, сколько раз они поднимались на холмы и спускались в долины. Равно как и сколько раз отвечал он «да» или «нет» на вопросы рыжеволосой. Точно он знает одно: завеса дождя стала плотнее, а седло под ним начало елозить.
А потом перестает осознавать и это…
Когда Креслин приходит в себя первый раз, перед глазами его все расплывается, а огонь внутри жарче пламени Фэрхэвена, горячее солнца Фрейе, раскаленней камней нижней пустыни, что за южной грядой Рассветных Отрогов…
Прежде чем он вновь проваливается во тьму, кто-то ложкой вливает ему в рот какую-то жидкость…
Очнувшись во второй раз, он с трудом фокусирует зрение и обнаруживает себя в незнакомой комнате, освещенной лишь тусклой настенной лампой. Та же ложка, та же жидкость, и его опять поглощает тьма…
XLIX
Креслин лежит в мягкой постели, застланной хлопковым постельным бельем. Его взгляд скользит по тяжелым бархатным шторам на стрельчатом окне, отмечает проложенный свинцом оконный переплет и падает на стоящий под окном маленький столик. Небо за окном темно-серое, что указывает на поздний час. По обе стороны от стола стоит по обитому парчой креслу, а на нем самом — латунная лампа. Стены обшиты темным деревом.
