Грэм Джойс - Там, где кончается волшебство
— Наняла? Для меня новость, что она может позволить себе адвоката.
— Ну, это, знаете ли, личное дело Осоки.
Тут Грета облучила его одной из своих жутких, сводящих меня с ума улыбок. Я страшно обрадовалась, что наконец-то она ее использовала на ком-то другом, тем более на этом мерзком гаде. И кстати, мне даже показалось, что на него ее улыбка произвела другое впечатление.
— Могу я попросить вас представиться? — спросила она.
— Все как-то слишком официально, вам не кажется? Мы…
— Осока называет вас «любителем заварных пирожных», так как в прошлый раз вы к ней явились с пакетом заварных пирожных. Я же при всем желании не могу к вам обращаться таким образом.
Социальный работник сдержанно хихикнула, Блум ухмыльнулся. Джин предложила всем по очереди представиться.
Так мы и пошли по кругу. Любитель заварных пирожных назвался Глейстером и объяснил, что работает на окружные органы здравоохранения, оказывая «содействие в подобных ситуациях». Никто и не сомневался, подумала я. Я шла последняя, после Греты:
— Меня зовут Осока, и я не сумасшедшая.
Грета на меня зыркнула. Она предупреждала, чтобы я об этом даже не заикалась, но я забыла. Затем инициативу попытался перехватить Глейстер. Без предварительных обсуждений он вздумал назначить себя председателем собрания.
— Тогда приступим. Осока, во-первых, я хочу сказать, что это просто дружеская, неформальная беседа, устроенная для того, чтобы выяснить пару интересующих нас моментов, и все. Мы зададим несколько вопросов, а вы отвечайте, как вам заблагорассудится. Расслабьтесь.
Грета немедленно вмешалась:
— И несмотря на это, Осока, важно, чтобы ты поняла следующее: возможно, беседа и неформальная, но цель, ради которой здесь собрались господа Блум с Глейстером, а также мисс Кавендиш, — вынести заключение о твоей вменяемости. Поэтому одним из результатов данной беседы может явиться рекомендация, что тебе пойдет на пользу лечение в психиатрической больнице. И если они так решат, то будут в полном праве привести эту рекомендацию в исполнение. Ты это понимаешь?
— Да, — сказала я.
— В таком случае имей в виду, что, невзирая на неформальный характер данной встречи, тебе не стоит воспринимать ее как чисто дружескую.
— Вы настоящий юрист? — осведомился Глейстер.
— Дипломированный.
— Покажете подтверждающие документы?
— После того, как вы покажете свои. — И Грета одарила его очередной неотразимой улыбкой.
— Джордж, хватит, — сказала Джин, которая, очевидно, знала Глейстера уже не первый день. — Продолжим.
И начался допрос.
Пока он шел, я постоянно думала о Мамочке; о годах, проведенных с ней; о том, какой она бывала доброй и как сердилась. Она меня удочерила, потому что ей выжгли яичники. Я знала — по ее рассказам, — что она взяла меня в больнице у пациентки, которой нельзя было оставить ребенка. Теперь я понимала, что это за больница. Выходит, моя биологическая мать тоже лежала там. А может, и отец. Сейчас все это не имело никакого значения. Мне было все равно. Моей настоящей матерью была и будет Мамочка. Возможно, кровь и гуще воды, но доброта на сто процентов гуще крови.
Я помню, как однажды ходила с Мамочкой на сложные роды. Роженица была уже не девочка, а мне так просто показалась женщиной в летах. У меня как раз прошли первые месячные, и Мамочка решила показать мне, что к чему. Короче, мы отправились к той женщине и обнаружили ее в таких муках, что Мамочке пришлось использовать все знания, все мастерство, потратить кучу сил и времени — мы провели там целый день и большую часть ночи, — чтобы ее вытащить. Роженица орала и стенала. И под конец, когда малюсенькое толстенькое чудо лежало у нее на груди и гукало, она сказала: «Никогда, я больше никогда на это не пойду».
«Ха, — ухмыльнулась Мамочка, — вы все так говорите». Но женщина была тверда. Она сказала, что впредь и близко не подпустит к себе своего мужичка. Не бывать этому. Сказала, что будет обороняться топором, но не позволит, чтобы такое повторилось, и нет ли у Мамочки чего-нибудь от боли. Потом она опять заплакала, и тот момент, который многим женщинам приносит радость и облегчение, стал для нее, как и для многих, подобных ей, моментом боли и печали — все потому, что в ее доме не было любви.
Мамочка дала ей очень действенный настой, и через некоторое время женщина притихла. Она посетовала с горечью: как жаль, что рядом нет ее матери, которая уже несколько лет как умерла. Что ж, Мамочка была на тот момент единственной матерью, поэтому, пока женщина баюкала свое дитя, она баюкала женщину, успокаивала и утешала, вливая ей в уши материнскую любовь. «Понимаешь, — нашептывала Мамочка, — есть что-то в нас такое, отчего мы забываем боль и начинаем все сызнова; делаем все то же самое — снова и снова. А боль отступит, я тебе обещаю».
Я помню, как изумилась тогда при виде Мамочки, баюкающей взрослую женщину. Сейчас, когда знаю намного больше, я понимаю, что сделала бы точно так же. Мамочка гладила ее по голове, говорила с ней нежно-нежно, но все это время смотрела на меня. «А когда боль и страдание отступят, вот тут-то и начнется».
— Осока, ответьте, пожалуйста, — просила Джин.
— Осока? — позвала меня Грета.
Я так ушла в себя, что не услышала вопроса.
— Вы слышите голоса?
— Я слышу голос Мамочки. Он мне помогает в тяжелые минуты.
Грета отчетливо поморщилась. Она учила меня не говорить такого, а я опять отвлеклась и забыла.
— Вы верите в волшебство? — спросил Блум.
— Вам следует определиться, что вы подразумеваете под волшебством, — сказала Грета.
Я сразу же ответила:
— Я искренне не представляю себе жизни без надежды на хоть какое-нибудь чудо.
— Вы когда-нибудь делали женщинам аборты? — спросил Глейстер.
— Какое это имеет отношение к делу? — спросила Грета. — Это выходит за рамки данной экспертизы.
— Действительно, Джордж, я вас не понимаю, — возмутилась Джин Кавендиш.
— Доктор Глейстер, не проясните ли, — спросила Грета, глядя на него поверх очков, — в каком качестве вы участвуете в данной экспертизе?
— Простите?
— Я понимаю, что доктор Блум и мисс Кавендиш находятся здесь, потому что это подведомственный им участок, но не совсем понимаю, чем вызван ваш повышенный интерес к Осоке.
— Меня специально привлекли.
— Кто?
— Вы не имеете права спрашивать, а я не обязан отвечать.
Тут я заметила на его пухленьком мизинце серебряное кольцо — такое же, как у лорда Стоукса.
— Они масоны, — сказала я. — Лорд Стоукс, этот доктор Глейстер, мистер Винаблз и многие другие.
Блум посмотрел на потолок, надув при этом щеки. В его глазах читалось: приехали.
— Вы это слышали?! — воскликнул Глейстер.
Джин Кавендиш чуть-чуть склонила голову и пристально взглянула на меня.
Мамочка говорила, что те, из-за кого она перед войной попала в больницу и пролежала там несколько лет, были масонами. Она говорила, что этого не докажешь. Что у них тайная банда, состоящая из мужчин, как правило, при власти, и что, перебеги ты дорожку одному из них, они сомкнут ряды и пойдут на тебя войной. «Они такие — один за всех и все за одного», — говаривала она. Помню, я спросила ее, правда ли, что существуют тайные общества. Она с ухмылкой ответила: «А мы, по-твоему, кто?» И хоть я никогда не причисляла нас, «избранных», к таковым — мы не носили отличительных знаков, не произносили клятв, не пожимали втихую друг другу руки и все такое прочее, — пожалуй, мы и правда были тайным обществом. «Ты только никогда не пытайся обличить их», — учила Мамочка. Когда я спрашивала почему, она отвечала: «Потому что скажут, что ты все придумала, обзовут сумасшедшей и упекут в дурку».
Я знала всех масонов, поскольку Мамочка их перечислила, а я зашифровала их фамилии и распихала по разным записным книжкам. Все нам известные бизнесмены, местные политики, инспекторы полиции — не Билл, конечно: Билл Майерс, насколько я знала, масоном не был, — высокопоставленные лица и местные госслужащие (не странно ли, что кто-то вдруг полез проверять мои документы в акушерском колледже) входили в этот список. Они являлись нашими противоположностями, нашими тенями, пародиями на нас, говаривала Мамочка.
Допрос продолжил доктор Блум:
— Осока, у вас бывает чувство, что против вас плетется заговор?
Тут Грета вмешалась:
— В таком случае следует заметить, что действительно есть ряд лиц, пытающихся воздействовать на Осоку.
— Это что еще значит? — резко спросил Глейстер.
— Да уж, поясните, — обиделась Джин Кавендиш. — Мы действуем исключительно в интересах Осоки.
— Я говорю только о том, что человек может быть параноиком и при этом против него действительно может что-то замышляться.
— Значит, вы признаете, что у вашего клиента паранойя? — переспросил Глейстер.
