Владислав Четырко - Бродяга. Путь ветра
Она успела почуять его за миг до удара — но ни остановить, ни увернуться уже не смогла. Суставчатые щупальца-сочленения оплели ее и застыли, приковав к камню.
* * *Ян пел.
Чуть ли не впервые в жизни — вслух, мало того — во весь голос, рассекая застоявшуюся, безжизненную тишину.
Слова песни, слетая с уст, становились камнем — узким мостиком над бездной. Он шел — и каждый шаг приближал его к цели, преодолевая то, что так и не стало пространством и временем; а за спиной мост вновь рушился, рассыпаясь отголосками пения — там, где никто не пел прежде и где сами слова «там» и «прежде» не имеют смысла.
Он пел — и сквозь песню эту слышался не только его голос: рокот прибоя и шепот леса, трели птиц и шорохи ветра, деревенские колыбельные и гимны боевых отрядов Юга….
Он шел — и знал, что успеет.
* * *— Зря говорят, что справедливость — дело Света, — ровным, бесстрастным был голос Кай-Харуда, но Внемирье всколыхнулось, слыша его, и скала с прикованной к ней Мари вздрогнула, чуть повернулась и всплыла, оказавшись вровень с бездонной чернотой, заменявшей темному гиганту лицо.
— Свету свойственна милость. Я же — справедлив.
Взгляд — ледяной, неотвратимый, мертвый — остановился на ней надолго.
— Ты красива, — обронил он наконец. И добавил: — Но красивой тебя сделал мой храм. И я возвращу тебе — твое, сполна… и еще добавлю от себя.
Черты лица и фигуры девушки исказились почти неуловимо — на ту самую малость, которая отделяет красоту от уродства. Пустота напротив нее соткалась в зеркальную поверхность, отразившую все до мелочей, — и, видя себя в ней, Мари едва сдержала крик.
Но все же — сдержала.
— Ты молода, — продолжил Кай-Харуд, помолчав еще вечность.
— Но эта молодость — лишь вопрос времени, над которым я здесь властен.
И пустота вокруг Мари стала временем, быстрым и жадным. Седина опалила волосы, кожа желтела и покрывалась морщинами, на руках синей сетью проступали вены, суставы вспухали налитыми болью узлами, и лишь жесткие узы знака не дали телу сгорбиться…
Но Мари молчала и теперь: ее глаза оставались теми же — ясными, яркими и полными решимости и желания жить. Взглянув в них, Безликий вынужден был признать:
— Ты сильна… Но если бы не я, у тебя не было бы и способности к Силе. Итак, я лишаю тебя ее.
Ничего не изменилось — почти. Только Мари почувствовала, что разорвать узы не сможет никогда и никак. И отчаяние холодным потоком хлынуло в сердце.
— Я не отниму у тебя последнее — жизнь. Даже если ты об этом попросишь. Более того — ты будешь здесь, пока не вырастет твоя дочь и пока я не исполню над ней все то, что сказал. И ты будешь видеть это, и не сможешь ни отвести глаза, ни закрыть их… И ты всегда будешь видеть себя. Такую, какой ты стала. И будешь ненавидеть свою дочь, ее юность, ее силу, ее саму.
И, став Владычицей, твоя дочь ступит на подножие этого трона, чтобы предстать передо мной — и, может быть, заметит тебя. А если нет — я укажу ей сам.
И она спросит: кто это? И я отвечу: безумная, которой могло принадлежать все, чем теперь владеешь ты — а сейчас неподвластно даже ее тело.
И, может быть, она захочет забрать то, что останется от твоей души. И я позволю ей это, и ты перестанешь быть. Но я буду еще более доволен, если она оставит тебя в этой пустоте навсегда — и ты будешь завидовать шинду. Таков мой суд, и некому оспорить его!
Голос Безликого проникал до костей, отзываясь невыносимой болью; пропитывал душу горьким ядом безысходности; змеиными кольцами давил волю к жизни. Но убить до конца не мог — в сердце бывшей ведуньи не гас упрямый, невесть каким чудом теплящийся свет. Она хотела ответить — и хотя пересохшее старушечье горло отказалось служить ей, слова эти прозвучали.
Прозвучали оттуда, откуда ни она, ни Кай-Харуд не ожидали их услышать.
* * *— Ты слишком много на себя берешь, Лишенный Лица. И то, что ты берешь — не твое. Отнять навсегда данное не тобою — не в твоей власти, даже здесь. А всевластным ты не был и не будешь. Никогда.
Сделав последний шаг по мосту, Ян ступил на скалу, служившую основой темного престола.
— Кто ты такой, чтобы говорить мне это?
Ожившей горой развернулся Кай-Харуд к Бродяге — был он гневен и грозен, и туча, полная испепеляющих молний, была его лицом. Ничто живое не могло бы выдержать такой взгляд, не захлебнувшись леденящим, несовместимым с жизнью ужасом. Но страх Яна умер раньше него — сгорел на пепелище Дома, пылью рассеялся по Дороге, вымерз в горах Закатного вала. И теперь перед Владыкой Тьмы он стоял, как равный — Сила перед Силой, лицом к лицу, точнее, ликом к безликости.
И даже прежде, чем он ответил, Безымянный узнал его.
Того, кто должен был погибнуть в землетрясении, ради этого посланном, — но выжил, и отправился на Торинг.
Того, кого должны были поглотить Молчаливые-шинду, — но сгинули, проложив вместо этого дорогу к Вратам.
Одного из тех, ненавистных, чьи дела снова и снова нарушали столь привычное и удобное равновесие.
Тех, в ком ощущалась Сила, такая знакомая — и такая жуткая…
— Волей Настоящего и по моему выбору, я — тот, кто я есть, — ответил Бродяга спокойно. — Я пришел за ней. Она больше тебе не принадлежит. И ты отдашь мне ее, бывший.
Тяжкая длань Кай-Харуда взлетела в замахе.
Вихрь праха взвился над престолом, накренился, обретая вес и мощь, — и бессильно опал, не долетев до Бродяги. Тот, не оборачиваясь, шагнул к пропасти, за которой виднелась скала с оплетенной знаком Мари.
— Посмотри на нее, — пророкотал великан, подавив гнев и внезапно возникший, непривычный страх. — Зачем она тебе? Или тебя привлекает дряхлость? Что ж… То, что вы назвали извращениями, я понимаю и принимаю… Эй, куда ты? Хочешь полюбоваться вблизи?
Ян не обернулся.
Шаг в никуда — и пустота под ногой становится ступенью.
Еще шаг — еще ступенька.
И еще.
Почти как тогда, на площади Фориса.
Только там Сила казалась живым огнем, который нужно было донести в пригоршне, не расплескав. А теперь она текучим панцирем окружала Яна, он чувствовал ее, словно собственное тело, он был ею. Когда скала, все еще послушная воле Кай-Харуда, тронулась прочь, скрываясь в сминающейся полупустоте, Ян протянул — руку? Силу? — и приказал ей остановиться, ни на миг не усомнившись, что так будет.
Так стало.
И владыка, чьей власти был брошен вызов, покинул трон.
Чернотой полыхнуло среди серого тумана Внемирья: Кай-Харуд встал во весь рост, вскинув руки, и мрак взвихрился позади него, став то ли плащом, то ли — крыльями. Беззвучно, словно угольно-черные псы-убийцы Тамир Шада, мчался он наперерез Бродяге — и тот со скоростью ураганного ветра бросился навстречу. Пространство между ними опрокинулось огромным полем, грязно-серым, рыхлым, как подтаявший снег, и зыбучим, как песок; потянулось щупальцами, пытаясь опутать ноги. Оттолкнувшись последний раз, Ян взмыл над полем, очерчивая сложную вихревую петлю — и не теряя из виду Кай-Харуда.
