Карина Демина - Семь минут до весны (СИ)
— Ийлэ, послушай, — Райдо переложил его в корзину и сунул бутылочку с козьим молоком. Отродье пило жадно, наверное, тоже не верило пока, что голод не грозит.
Интересно, будь у нее возможность, она бы прятала молоко?
— Это уже не смешно… точнее, я неправильно выразился, за мной есть такое, выражаться неправильно, и вообще я в словесах хреново разбираюсь. И душевной тонкости от меня не дождешься, потому и… прекрати… она-то ни в чем не виновата…
— Я не виню.
— Винишь, — Райдо держал бутылочку двумя пальцами, и пальцы эти казались огромными, или напротив, бутылочка крохотной. — Ты же на нее лишний раз взглянуть боишься…
— Нет.
Вот сейчас Ийлэ на отродье смотрит.
Круглое личико… глаза серые… у альвов не бывает серых глаз… и родинок… Ийлэ пробовала их стереть, но родинки не стирались, напротив, становились темнее, ярче.
Брови эти… слишком светлые. И волосы тоже светлые, с каждым днем светлее становятся. Полупрозрачные коготки на полупрозрачных же пальцах, которые обняли бутылочку. Отродье уже почти насытилось, но пьет, вздыхая и причмокивая.
Почти уснуло.
И почти поверило, что теперь в ее жизни всегда будет, что эта корзина с толстым пледом, что бутылка с молоком… Райдо…
— Винишь, но все равно любишь, — со странным удовлетворением в голосе произнес пес.
— Нет.
— Да… иначе почему ты осталась тогда? И позже?
Неприятный разговор.
Не тот, который должен быть у камина, когда за окном почти уже метель и сумерки, свинцово-лиловые, тяжелые, с бледным пятном луны, которая заглядывает в окна. Подсматривает?
— Он ведь прав был, наш добрый доктор… она умирала… и сама не выжила бы… молоко, тепло… льняное семя… это все хорошо, но недостаточно. А вот твоей силы… если ты ее не любила, то почему позволила жить?
— Чего тебе надо?
— Многого, — он высвободил бутылочку из вялых рук и корзину качнул. — Мне надо, чтобы ты перестала прятаться… и чтобы у нее появилось имя… чтобы она росла, а ты жила… быть может, вновь научилась улыбаться… мне кажется, раньше ты легко улыбалась и улыбка тебе шла… мне надо, чтобы ненависть ушла…
— Многого, — согласилась Ийлэ.
Смешной.
Ненависть не способна уйти. Не сама по себе… и наверное, Ийлэ могла бы рассказать.
…о том, как пряталась. О боли. О крови. О страхе — она все-таки умирала, и лес, который до того делился силой щедро, вдруг отступил, замер, ожидая, когда Ийлэ умрет. Лес готов был принять ее тело, опутать корнями, укрыть полями зеленых мхов.
Рассказала бы о слезах.
И растерянности.
Красном грязном комке, с которым она оказалась связана толстой веревкой пуповины, и о том, до чего мерзко ей было прикасаться к этой пуповине… и к комку…
— Я… я подумаю, — ответила Ийлэ, отворачиваясь.
В конце концов, у нее есть еще время.
До весны.
— Подумай, — Райдо встал. — И еще… тут Нат передать просил, а все как-то случая подходящего не было… но вот… держи.
Тонкая цепочка и подвеска-капелька, черная жемчужина, мелкие алмазы, граненые квадратом.
— Это ведь твое, верно?
Ийлэ кивнула.
Ее.
Она знает каждый камень, и что на третьем — крохотная трещина, которую разглядеть можно лишь в отцовскую лупу… и трещину он эту сам показал… и пообещал камень заменить, но Ийлэ не разрешила. А на пятом лапки зажаты были плохо, и отец дожимал, а Ийлэ сидела рядом, глядя за тем, как он работает. Было в этом что-то завораживающее…
…и жемчужину она выбирала сама.
В коробке была сотня их, крупных, идеальной формы, но разного оттенка… белые, бледно-голубые и розовые, насыщенного оттенка… желтоватые, словно вылепленные из масла… еще вот лиловые, гиацинтовые… вся палитра, в которой эта, темная, почти черная, выделялась.
Теплая.
И тогда была теплой, пусть и тепло это было собственным, Ийлэ, а нынешнее — пса. Он носил подвеску в кармане своей дурацкой клетчатой рубашки, вот и нагрелась, что она, что металл… папа делал удивительные цепочки, тонкие, но прочные, с рисунком, который переползает со звена на звено.
Лоза и терний.
…по праву…
Он так сказал, а когда Ийлэ попросила объяснить, что это значит, отец отшутился, мол, не стоит хорошенькой девушке забивать голову всякой ерундой. А ведь не ерунда… полустертая лоза и яркий терний… алмазы сияют, словно ничего не произошло. И жемчужина, кажется, стала темнее, чем прежде.
Ложь.
Жемчуг цвет не меняет.
И эта подвеска…
— Она… дорого стоит, — сказала Ийлэ.
— Возможно, — пес смотрел прямо. — Некоторые вещи стоят дорого, а другие и вовсе цены не имеют. Все относительно в этом мире.
— В философию ударился?
Ком в груди растаял.
Откуда он взялся? Зимний. Холодный. Не снег, но старый серый лед, который и под солнцем не тает… ведь не было же, но вот… Ийлэ трогает грудь.
Ничего.
Рубашка. Свитер нелепый, который она носит, пусть бы в доме уже и не холодно… упрямство… мама всегда говорила, что Ийлэ непозволительно упряма. А отец смеялся, дескать, семейная черта…
…и подарил жемчужину.
…сказал:
— Ты в своем праве носить черный…
…еще одна деталь. Сколько их было, потерянных памятью секунд и слов, которые возвращались, причиняя почти физическую боль?
— Ударился, — Райдо коснулся локтя. — Со мной бывает. Ийлэ… можно тебя попросить?
Просить?
Конечно… подвеска-капля, жемчуг и алмазы… подарок из прошлого, вот только подобные подарки бесплатными не бывают.
Ийлэ сжала подвеску в руке, понимая, что расстаться с нею не сможет.
— Что… надо?
— Ничего особенного. Не сбегай с обеда, ладно? Эта дура опять приедет. И я знаю, что ты не хочешь с ней встречаться, но пожалуйста… я с ней в одиночку не справлюсь. От Ната помощи никакой. А ты…
Дура? Он говорит о Мирре… Ийлэ не хочет с Миррой встречаться, но и отказать в просьбе не способна. Пес знает.
Он нарочно.
И не раскаивается ничуть. Стоит, осклабился широко, радостно.
Сволочь.
— Хорошо, — ответила Ийлэ, надеясь, что голос ее звучит ровно.
— Вот и умница…
К счастью, требовать, чтобы Ийлэ переодевалась к обеду, он не стал, то ли знал, что откажется, то ли знал, что переодеваться не во что.
А и плевать.
Мирра как-нибудь переживет…
Переживать Мирра не собиралась.
Она, настроенная весьма решительно, вошла в дом, который уже мысленно полагала своим, и бросила шубку Дайне.
