Пол Макоули - Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи
Россо пихнул Паскуале и театрально прошептал:
— Второй сын божий благословил нас своим присутствием.
Паскуале не мог отвести взгляда от великого художника. Рафаэль непринужденно сидел среди ассистентов, некоторые из них могли бы и сами стать учителями, если бы не предпочли служить Рафаэлю. А кто бы не предпочел? Рафаэль зарабатывал больше, чем любой другой художник и в Риме, и во Флорентийской Республике, и даже больше, чем художники Европы и Нового Света. Как и Микеланджело, Рафаэль принял Новую Эпоху близко к сердцу. Эпоха индивидуализма была его временем. Он брал заказы по собственному выбору, и его слава заставляла богачей, и потомственных и новоиспеченных, неистово сражаться за обладание его работами, тогда как бедняки украшали свои жилища скверными репродукциями его полотен. Он был на особом положении. Микеланджело писал, как считал нужным, и часто в результате оказывался без клиентов, и только Рафаэль был уверен, что его заказчики получат то, что хотят, и при этом работал в свое удовольствие.
— Он вернулся к своим корням, чтобы убедиться — они настолько плохи, насколько ему запомнилось, — продолжал Россо.
— Он уплатил свой флорин, — сказал Паскуале, имея в виду, что Рафаэль имеет право на праздничную мессу с флорентийским Братством Художников в день их святого покровителя, поскольку он записал свое имя в «Красной книге» и уплатил налог. Паскуале так мечтал хоть одним глазком увидеть Рафаэля, что теперь чувствовал себя обязанным защищать его.
— Один из всех здесь присутствующих, — заметил Россо, и это было почти правдой. В «Красной книге» Братства было больше должников святого Луки, чем кредиторов, потому что немногие удосуживались заплатить целый флорин, чтобы стать признанными мастерами гильдии, золотые дни которой миновали, а такие, как Рафаэль Санти из Урбино или Микеланджело Буонарроти, не нуждались в Братстве для упрочения своего положения. Паскуале слышал ворчание мастера Андреа, когда процессия вползала в церковные двери, что теперь они стали меньше гильдии крысоловов, а были времена, когда вся улица, на которой стоит церковь Святого Амброджио, была перекрыта праздничным шествием, все выходили поглядеть, — и где теперь их поклонники?
Но знамена гильдии по-прежнему были живописны, хотя и сделались залатанными и поблекшими больше чем за сто лет. И даже в этой маленькой церкви были заметны следы роскошного Золотого Века, когда произведение искусства напрямую говорило с Богом. Здесь была осыпающаяся фреска с «Благовещением» над первым алтарем и лучше сохранившаяся прекрасная фреска над вторым алтарем: Мадонна на небесном троне с Иоанном Крестителем и святым Варфоломеем. Та же тема повторялась над третьим алтарем, на этот раз Дева была представлена прославляемой всеми святыми. Золотые детали фресок блестели в мерцании свечей, создавая впечатление, будто церковь больше, чем на самом деле, так сквозь стену деревьев озеро кажется морем.
Паскуале постарался сесть как можно ближе к лучшей работе в церкви. Она располагалась в нише между вторым и третьим алтарями, «Благовещение» в формате тондо,[6] созданное Липпи в Золотой Век, до расцвета механики. И большую часть мессы, церемонии, оплаченной по подписке каждым мастером, и должником, и кредитором (Россо ужасно ругался по поводу подобного грабежа), Паскуале глазел через маленькое окошко в иной мир, мир чистых красок и четких линий. Серьезность Мадонны в этом окне, ее лицо и поза выражали четвертую из пяти добродетелей Благословенной Девы, именуемую Humiliatio,[7] золотая линия от голубя, Духа Святого, тянулась к ее животу, и архангел Гавриил стоял на коленях в саду среди цветов. Главное — ангел. Паскуале коллекционировал ангелов. За исключением крыльев (которые, несмотря на золотые перья, были явно скопированы с крыльев голубя; Паскуале видел другое «Благовещение» Фра Липпи, где у ангела были в крыльях аргусовы глаза павлиньих перьев), этот ангел мог бы быть обычным молодым человеком из хорошей семьи времен Лоренцо Несчастного. Ему было лет четырнадцать-пятнадцать, бледная кожа, овальное удивленное лицо, синие глаза с длинными ресницами, и одет он был в роскошный костюм тех изысканных времен. Если с него снять налет экзотичности, он мог бы оказаться церковным служкой или пажом. Но внимание Паскуале привлекало (он дважды пытался передать это на листе бумаги) выражение лица ангела. Сосредоточенное внимание, проникнутое скорбным знанием о том бремени, которое вынужден будет нести Священный Младенец, но и радостью, что завет между Небесами и Землей наконец-то обрел плоть.
Во всяком случае, именно так и надо его понимать, думал Паскуале. Но как можно уловить истинные чувства создания, одновременно стоящего выше человека (ведь он ближе к Богу, чем даже самые блаженные святые) и ниже его (ведь хоть он и командует легионами младших ангелов, Гавриил всего-навсего посланник, гонец, принесший Слово Бога человеку, сам он не Слово, а только вместилище его, но ведь ангелы избраны не для служения, разве служить не означает пасть)? Это было то, что Паскуале пытался выразить с тех пор, как на него снизошел замысел одной работы. Пьеро ди Козимо, которого Паскуале нравилось считать своим тайным наставником, в редкие моменты просветления говорил ему, что надо писать правду, если писать вообще; но как же можно изобразить правду чего-либо, лежащего за пределами простого человеческого восприятия? Как можно запечатлеть лицо ангела?
Фра Липпи разрешил проблему, изобразив своего ангела в обличье прекрасного придворного, так решали проблему почти все художники Золотого Века. И почти все художники во Флоренции, и тогда и теперь, написали хотя бы одно «Благовещение», популярный сюжет, потому что и Благовещение, и Новый год попадали на один и тот же день, двадцать пятое марта.[8] Но Золотой Век кончился, разбитый на куски изобретениями механиков, как и сама реальность. Пришла Новая Эпоха, требующая либо гения, либо ничто. В юности Рафаэль писал ангелов как идеал идеалов, не лучших или прекраснейших придворных, а идеальных придворных из воображаемых разговоров Кастильоне.[9]
Говорили, когда Рафаэль работает, он улавливает не просто оттенки лица модели, но даже мысли и индивидуальность. Но ангелов он не писал со времен своего ученичества, не считая изображения побега святого Петра из тюрьмы, и то ангел там был в тени. Если даже величайший художник в мире испугался темы, как же может Паскуале принять подобный вызов?
Хотя у Паскуале было видение и разорительно дорогая доска, подготовленная с особым тщанием, он не сделал ни мазка ради воплощения замысла. Он видел мельком, а может, ему казалось, будто он видел мельком, больше чем простую красоту или даже идеал красоты, но он не знал, как начать воплощать то, свидетелем чему он стал. Зато Паскуале чувствовал: если ему не удастся, значит, вся жизнь не удалась; он верил: если бы он сумел поговорить с Рафаэлем, великий живописец понял бы.
