Ника Ракитина - Радуга (Птицы в пыльных облаках)
— Встань, девочка, и проверь, не пропало ли что-нибудь в доме. Стой! — он схватил Сёрен за руку. — Идем вместе.
Она оглядывала земляной пол, прогоревший очаг, брошенный под лавкой недоплетенный короб и нагло гуляющую по столу курицу… Лэти успел слазить на горище и порыться в чуланах, потом сосредоточенно вышел во двор. Сёрен выгнала курицу и разрыдалась над корзинкой для вышивания.
— Сёрен, иди сюда! — позвал ее Лэти через окно. — Что это, Сёрен?
Она с недоумением смотрела на звезду из мелких камушков, сверкающую на его ладони. Она и была величиной с ладонь — вот странно. Сёрен отерла рукавом набегающие слезы.
— Нашла… я… в роднике.
Она вспомнила, как четыре дня тому Лэти уговаривал Бокрина переселиться в поселок. Ей велели уйти, и она бегала к роднику, долго созерцала в хрустальной воде пляску то ли мальков, то ли золотистых солнечных чешуек. А потом вернулась. Они все еще спорили. Сёрен не хотела подслушивать, получилось случайно. Бокрин не желал идти к соседям, с которыми поссорился когда-то в большой мере из-за нее, Сёрен. Потому что она не была похожа на других. Бокрин был для нее всем: и дядей, и отцом, и наставником, и другом. Тогда, когда Сёрен попала в его дом, Черта была далеко, за много-много конных переходов от долины. А потом все приближалась. Сегодня достаточно бежать ей, Сёрен, какие-то полчаса… у нее крепкие ноги. Только вот Бокрин взял с нее клятву никогда не ходить туда, и она честно слушалась. А он… Лэти появился в их доме примерно тогда же, когда Бокрин подобрал девочку. Лэти был пограничник, он был из тех немногих, кто уходили за Черту — и возвращались. Еще с того времени Сёрен помнит его пепельные волосы, собранные на затылке и перехваченные кожаным ремешком, помнит темное, точно опаленное нездешним огнем лицо, помнит запах от жесткой куртки: кожи, дыма, травы… и чего-то еще, чему она никак не может подобрать названия. За Черту обычные люди не ходят даже в страшных снах. От Черты бегут. Редкие цепочки беженцев шли и шли. Уже тогда. И их делалось все больше. Черта придвигалась. Иногда надолго замирая, а иногда слизывая разом целые варсты. Беженцы спешили, беженцы везли на телегах, несли на себе детей и скарб, гнали живность. Редко останавливались на ночлег. Говорили, Черта сжигает все на своем пути. Говорили, это вечный раскаленный песок, который тянется на много дней, а за ним — все как у нас. Только жизни нет… Говорили… Бокрин привечал подорожных. Делился последним. Потом какой-то не в меру ретивый парень попытался завалить Сёрен, голенастую девчонку, на сено в омшаннике. В спину парню воткнулись вилы. Не до смерти. Больше Бокрин в дом никого не впускал. Даже с детьми. Иногда появлялись кучки мародеров, мелкие банды. Бокрин встречал их напряженным самострелом. И, может быть, чем то еще, потому что, честно сидя в чулане, Сёрен видела сквозь щели запертой двери странный свет.
Один раз их чуть не пожгли. Легче всего было, когда в доме ночевали пограничники. А поселок огородили частоколом. Сёрен разглядела, когда бегала покупать соль. Взрослая, она никого не интересовала. Про вражду можно было забыть.
— Уходи, Бокрин, — твердил Лэти. А тот только упрямо крутил заросшей черным волосом головой. Все чаще среди темного мерцала седина. Бокрина нет. Еще сегодня утром был, а сейчас нет.
Тихие, как осенний дождик, слезы текли по щекам и капали на грубую копту на груди.
— Умер, стал быть, — деревенский староста по-петушиному подпрыгнул. Был он весь кривенький, облезлый, щетинистый, косноязычный. Подпрыгивал и чесался, глазки сочились гноем, а язык как-то нервно метался по губам. Сёрен в который раз подумала, как не похожа на здешних: пегих, рыжеглазых, кособоких. Чернявая, с синими камушками глаз, смуглая и тощая. Староста опять облизнулся. Сёрен вспомнился тот парень, что зажимал ее в сарае, шепча: «Тебе хорошо-о будит…» Не было у него настоящих слов. Вот и у старосты… — Убили, а?
— Нет, не убили. Умер. От сердца.
— А-а, — староста ковырнул большим пальцем ноги спекшуюся грязь. — Селись. Пол улицы, считай, пустует.
И указал вперед немытым перстом. Сёрен, приказав Грызю сторожить имущество, долго ходила между домами. Выбирать было особо не из чего: если и оставили что беглецы, все было растащено радивыми соседями. Она выбрала дом с целой крышей, садом из трех груш и вишни и маленьким огородом за ним. Лето случилось диковатое — не из-за Черты ли?: то не в меру жаркое и ветреное, то обрывающееся дикими грозами, оттого зелень казалась замученной, квелой и жалкой, только кустились лопухи и почти в рост Сёрен крапива. Но в огороде выбранного дома сизые низкие кустики земляного дерева не были поедены пасленовыми жучками, и сарай оказался справный, и погреб, и Сёрен вздохнула, поняв, что не станет искать ничего лучшего. Лэти строго наказал ей из поселка не выходить и к усадьбе Бокрина не подыматься, обещал вернуться через два дня на третий. Сам он с девушкой в поселок не пошел. Оттого было при Сёрен вещей немного: сколько смогла унести в заплечной суме. И еще вся живность: две козы, курица и старый Грызь. Вроде как собака, с бельмом на левом глазу, клочкастой, усыпанной репьями шерстью, но с могучим загривком и широкими плечами, а становясь на задние лапы, передние свободно клал на плечи Бокрину, тот же был выше Сёрен на две головы. Грызь отлично справлялся с выпасом скотины, которой когда-то у Бокрина бывало побольше, а как-то лютой зимой в схватке один на один задавил забредшего на подворье волка. Где ж ты был, старый, когда убивали твоего хозяина… Мешок Сёрен складывал пограничник, у ней самой все валилось из рук, а когда попробовала — набрала всякой ненужности, едва не мышей из опустевшего мучного ларя. Лэти выбросил все и сложил наново: муку в холщовом мешочке, запасную одежду, сувой зимнего, небеленого еще полотна… Надел на шею Сёрен найденное украшение. Велел не снимать. Сёрен сразу как-то сгорбилась под его тяжестью, цепь натирала шею, и пришлось обмотать льняной полоской под нею. Звезда, спустившись низко, колола под рубахой живот. Одежда вообще была бесформенной — чтоб не цепляли деревенские парни, но волос Сёрен не спрятала, только закрутила в тугие узлы за ушами.
Руки Сёрен исполняли привычную работу, душа спешила за руками, избавляя от горьких мыслей, и в какой-то миг девушка поняла, что работает так, словно ей предстоит вечность жить в этом доме, на этой земле, словно Черта не дышит жарким ветром в затылок и зори на закате не делаются кровавыми. Она подправляла плетень, подсыпала и утрамбовывала земляной пол и разбрасывала полынь от блох; она смолола на ручной мельнице зерна и развела опару, а оглядывая ставни на доме, разукрашенные когда-то маками, решила подновить облезшее. Со стеблями беды не было — надери крапивы да вывари впрок, подбавь льняного масла, оставшегося на дне горшка, упроси снестись курицу — и знамень, сколько душа пожелает. Для лепестков пришлось побегать. Красный камень зоркие глаза Сёрен углядели у северных ворот поселка, сушеные ягоды калины, спасибо Лэти, отыскались в вещах. Остановка была за малым. Сёрен покопала в садике под грушами, потом рядом с земляными деревьями… Лэти строго настрого запретил ей отлучаться не то что от поселка, из дому пореже выходить. Но все же Сёрен исхитрилась, сыскала под срубом заброшенного колодца червячков, из которых вываривали стойкую красную вапу. Накопала под взглядом любопытной соседки, сколько нужно, растерла, добавила толченой калины и поставила в печь на угли преть вместе с камнем. Когда на дне горшка с палец оставалось густого варева, вынула, остудила, вбила желток — ну, обойдется сегодня лепешкой, и так-то курица несется сутки на двое. Теперь следовало вымыть ставень, чем Сёрен и занялась. Солнце жарко согревало спину.
