Герман Дейс - САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА
Первая весна на новом месте наступила вовремя. В марте закапало с крыш, затем зарядили тихие дожди. Потом подул южный ветер, и снег сошёл уже к середине апреля. На огородах появились редкие сельские жители и дачники, а из Угарова по подсохшей шоссейке и железнодорожной насыпи поползли первые охотники за цветметом. Они по одному или группами миновали деревеньку, плотоядно облизывались на медные провода, протянутые от трансформаторной будки у речки до деревни и вдоль неё, и уходили, не солоно хлебавши. Да и как не уйти, когда при появлении любого постороннего человека в деревне все её жители выходили на улицу кто с чем и провожали «гостей» до околицы? При этом один или двое селян продолжали стоять на околице, провожая «дружелюбными» взглядами хайкеров (6), которые шли нога за ногу, подолгу стояли у трансформаторной будки и перекуривали.
Деревенька, где поселился Сакуров, находилась рядом с железной дорогой и её единственная улица (по-местному – порядок) коротко протянулась вдоль неё. За деревенскими огородами, дальними от железной дороги, были заболоченные пруды, и там же торчал единственный в округе холм, именуемый Красной горкой. С холма хорошо просматривалась речка Серапея. Эта Серапея потому так называлась, что вихляла по окрестному среднерусскому простору самым замысловатым образом. А вода её, озабоченная быстрым течением, поблёскивала на солнце змеиной «чешуёй» в тех местах, где узкое русло Серапеи не скрывали заросли плакучей ивы, тополя и американского клёна. Во времена Хрущёва Серапею хотели выпрямить и пустить по ней баржи с торфом, но ни черта путного из этого предприятия не вышло. Так же, как из затеи «переделать» заболоченный луг между речкой и Красной горкой в культурное пастбище. Поэтому теперь всякий, поднявшись на горку, мог любоваться причудливой линией речки в том виде, в каком её начертала природа чёрт знает сколько лет тому назад, кочками заливного луга, заболоченным каналом, покосившимися бетонными столбами с остатками колючей проволоки на ней, и проржавленными поливными трубами. Кое-где промеж бетонных столбов торчали куски обычных чугунных рельс, потому что в прежние времена чугуна «добывали» много, и он почти ничего не стоил. Сакуров, поднимаясь на горку осенью, видел эти рельсы. Он прикидывал использовать их в хозяйстве, но весной чугун подорожал, и куски рельс сгинули в одночасье. А Сакуров потом бродил по ещё подмёрзшей пойме и только разводил руками.
Пятнадцатого апреля Сакуров решил развернуть саженец. Думая о нём, он суеверно не называл саженец сакурой, потому что достаточно познакомился с местными нравами в среде, где надуть ближнего своего почиталось за особенную удаль. А уж впарить вместо культурной вишни дичок, выдернутый из лесопосадки, и того лучше. Не говоря уже об экзотической сакуре.
В общем, разворачивая саженец, Сакуров очень волновался. Он осторожно снял с верхних веток сырую мешковину и стал придирчиво осматривать хилую макушку.
- Вот, зараза! – неожиданно в сердцах воскликнул Константин Матвеевич (мать почему-то назвала его Матвеевичем) Сакуров, обнаруживая на саженце следы зубов зайца. - Мать твою… Мало тебе бывших колхозных садов, так ты сюда припёрся?
Беседуя вслух со злоумышленником в единственном числе, Сакуров вовсе не шутил, поскольку заяц действительно пребывал в гордом одиночестве. Местные браконьеры, решив взять с российской демократии, как с худой овцы, хоть шерсти клок в виде примера, повели дело по-свойски и стали охотиться так, словно завтра конец света. Они ещё осенью истребили в округе всю дичь, и теперь стоило ожидать, что на Серапею уже не прилетят утки, а гуси, ранее следовавшие через Угаровский район на север и обратно, станут делать крюк через Европу в виде отделившейся от России Прибалтики. Зато крыс с мышами развелось множество, а вот заяц остался один. Местные браконьеры гонялись за ним месяца четыре подряд, районные фольклористы стали слагать о нём легенды, а он, гад, гулял близ жилья и нагло обгрызал нежные саженцы.
- Ах, мать твою, - ещё раз помянул покойную родительницу уцелевшего грызуна Константин Матвеевич и обнаружил на ветках хилого саженца набухающие почки. Их вид вселил в Сакурова дополнительную бодрость, и он посмотрел по сторонам довольным взглядом мелкого землевладельца. Перед ним чернел прямоугольник жирного чернозёма, над чернозёмом контрастно голубело прохладное небо. Там и сям, упираясь в сырую землю корнями, а в голубое небо кронами, торчали корявые полувековые ракиты. В бестолковом переплетении их голых ветвей радостно попискивали синички, перепархивая с дерева на дерево вдоль границ огорода.
Раньше ракиты росли на границах всех земельных участков. Но потом многие жители деревни спилили деревья, и вместо них вырос американский клён. Всего участков в Серапеевке насчитывалось двенадцать. Равно, как и домов. Одиннадцать из них стояли в ряд на одной стороне деревенской улички, и лишь второй дом, если считать от северной околицы, расположился на противоположной. В четвёртом поселился Сакуров. Планировка его участка слегка отличалась от соседских тем, что сад у него находился не в тылу, позади картофельных огородов, а спереди. Там же, за садом, оставалось свободное место для посадки всяких вспомогательных овощей и ягод. В самом саду, помимо четырёх яблонь, одной груши и вишни, рос красавец-дуб. Он стоял непосредственно перед фасадом дома Сакурова, поэтому не затенял другие плодовые деревья и свободный участок, но отбрасывал тень на дом, и такая «постановка» красавца-дуба обещала прохладу в доме в любой жаркий летний день.
Дуб, росший в саду Сакурова, насчитывал больше полсотни лет и не менее пяти кубов ценной древесины. Это был единственный уцелевший во всём Угаровском районе дуб, потому что остальные давно истребили охочие до всякого стройматериала новые русские бизнесмены местного значения. Пытались они посягать и на дуб Сакурова, но он обещал пристрелить из обреза первого, кого застанет в своём саду. Обрез Сакурову подарил его сосед, Жорка Прахов. Сам Жорка, побывавший в Афганистане и оставивший там правую руку, литра два крови и часть здравого смысла, мог обходиться без всякого оружия, и об этом знала всякая собака. Короче говоря, дуб они с Жоркой отстояли, и Сакуров мог любоваться им с любого места своего огорода, любого места всей деревни и даже с любого места близлежащей местности.
- Вот именно, – сказал Константин Матвеевич, с удовольствием любуясь благородным реликтом, затем зажмурился и задрал голову вверх, подставляя его нежаркому весеннему солнцу. Солнце неторопливо поднималось над железнодорожной насыпью. Приняв краткосрочную солнечную ванну, Сакуров открыл глаза и невнимательно оглядел пустые соседские огороды. Везде поблёскивал сырой чернозём. Соседи на огородах отсутствовали. Да и не диво. Из двенадцати изб постоянно жилыми были только пять. Остальные избовладельцы зимовали либо в Угарове, либо в Москве, либо на станции. Никуда не уезжали по окончании огородного сезона ближний сосед Сакурова Жорка Прахов, житель срединной части деревни пенсионер Семёныч и обитатели южной «окраины» - Виталий Иванович (тоже пенсионер) да бывший военный лётчик Варфаламеев. Теперь к ним присоединился Константин Матвеевич Сакуров.
