Валентин Маслюков - Погоня
И странная вещь произошла. Удар был так силен, что малыш не устоял и не мог устоять, потому что весил каких-нибудь полтора пуда, не многим больше дворняжки, сеть не спасла его, он отлетел мячиком. Но не опрокинулся, а остался в точно таком же положении, как встретил удар: расставив ноги и заградившись рукой, которая нисколько не согнулась при столкновении, словно это была не рука, а жесткий железный крюк. Раскорякой отлетев до стены, малыш ударился и тем же образом, не сменив положения, упруго отскочил обратно.
С проклятиями и с ревом корчма очутилась на ногах.
— Бей недомерка! — Вековая ненависть и страх перед нечистью выплеснулись внезапной злобой.
Но Спущенные Чулки не успел повторить успех. Похожий на кувалду кулак его при новом ударе к удивлению и ужасу задорных зрителей неведомым образом застрял между ручонками малыша, словно попал в зубчатые колеса мельницы. Спущенные Чулки ахнул и скрючился, с жалким воплем согнувшись. Ставши неправдоподобно маленьким, с заломленной за спину рукой, он засеменил согнутыми ногами, а пигалик при гробовом молчании корчмы подталкивал его сзади, направляя к цели. У самого стола, где онемели, хвативши мечи, кружки и кости, соратники Спущенного Чулка, пигалик нажал заломленную руку чуть больше, заставляя противника опустить голову… и еще, еще пригнуть… — попробуй засунь такого верзилу под стол! И все же — деваться некуда — должен был тот сложиться со стоном в три погибели и в таком уже виде, умалившись до последней крайности, не способный ни к каким проявлениям своевольства, сунуться под стол. Где и застрял при первой же попытке выпрямиться: стукнулся затылком и зашебаршился, слишком нескладный, слишком разболтанный, чтобы удовлетвориться столь тесным узилищем.
Похожий на семилетнего мальчугана пигалик отскочил, сверкая глазами.
Но корчма молчала.
Выпавший из волос василек болтался, свалившись до плеча, пигалик тяжело дышал, ожидая нападения. Потом попятился, чтобы не повернуться спиной, вернулся за брошенной к стене котомкой и тогда увидел больно сцепившую руки служаночку.
— Вы хотели показать мне комнату, — напомнил он, сдерживая голос.
На пороге кухни толпились тени — хозяева и прислуга.
— У нас нет комнат! — испуганно предупредила худая, с изможденным лицом женщина в неопределенного цвета из-за сумрака платье — по видимости, хозяйка.
— А крыша? — настаивала Золотинка — потому, наверное, что чувствовала локоть дрожащей рядом служаночки.
— Ничего нет… — отрезала хозяйка, загораживая проход.
Донельзя перепуганные домочадцы не одобряли нечаянный подвиг пигалика, полагая, что сила солому ломит, а плетью обуха не перешибешь. Не приходилось притом же сомневаться, что будет в конечном счете сила и обух. Хозяин, на удивление толстый, с неким зыбким подобием подбородка мужчина, пятился, отступая в смежное помещение, которое, вероятно, было и кухней и кладовой сразу. Тут, словно опомнившись, он схватил скворчащую на плите сковородку, махнул ею в воздухе, развевая чад, и сунул служанке:
— Где ты шляешься? Неси гостям! Зовут, слышишь?! — И сорвался на сип: — Не в свое дело не лезь! Не суйся! — На жирной, обрюзгшей голове его терялись глаза и плоский нос, губы скакали. Самая рубаха лопнула и разъехалась от распиравших хозяина чувств: две-три завязки на пузе едва удерживали края туго натянутой ткани, в расселинах лоснилось волосатое тело. — Живо к гостям! И не дури!
— Я… я не пойду больше! — пролетала девочка шепотом, чтобы не слышали в горнице. — Я боюсь.
В харчевне словно взбесились, опомнившись после потрясения, стучали кружками и топали:
— Хозяин, дышло тебе в глотку! Вина! Хозяин, мяса! Жрать давай! Тащи все на стол, сукин сын! Сами пойдем искать, песья кровь!
— Сейчас, дорогие гости, не извольте гневаться! — приседала хозяйка.
Домочадцы все: хозяин, его жена и толстомясая девица, которая, несомненно, совмещала в себе достоинства отца и матери, босоногий парень в посконной рубахе и штанах — все как будто обомлели, потерялись перед необоримой напастью, ожидая гибели. Они переглядывались, не смея заступить порог свирепеющей час от часу горницы. Тяжелая медная сковородка с длинной в аршин рукоятью очутилась в руках у крошечной служаночки, та удерживала ее, напрягаясь туловищем и руками, а домочадцы подталкивали со всех сторон и словом, и делом:
— Иди, Остуда! Ступай! Пощекочут легонько, так не убудет!
— Иди, усадьбу спалят! Иди, Остудочка! — шипел западающим, жалким голосом хозяин.
Девочка упиралась, не в силах, чудилось, переставлять ноги. Хозяйка щелкнула ее пальцем по чернявой головке: иди, паршивка! Замешанная на страхе бестолковщина доводила бедную девочку до потери соображения, она и слова уж не могла вымолвить, зацепившись локтем за притолоку, чтобы удержаться на пороге.
Пришла пора и Золотинке вмешаться. На время забытая, она явилась неожиданно для действующих лиц позорища, перехватила сковородку за деревянную рукоять и, поскольку потерявшая голову служаночка продолжала ее удерживать, потянула. Так они и держали сковородку вдвоем, не испытывая от этого особых неудобств, потому что маленькая служаночка ростом была не на много уж больше пигалика. Золотинка склонилась над шипящим мясом, на пробу потыкала перстнем здесь, перстнем там и воскликнула с заранее приготовленным изумлением:
— Мясо-то, боже мой! сырое! Как же так?! Совсем сырое!
Ужасной такой нечаянности не ожидала даже служаночка, пораженная, она перестала цепляться за сковородку, так что Золотинка получила возможность передать это чадящее сооружение в надежные руки — отцу семейства, хозяину и повару, который разинул рот возразить и позорно осекся:
— Быть не может! — ахнул он, как раздавленный.
Достаточно было взгляда, чтобы убедиться, что мясо, сколько его ни было на огромной, не многим меньше тележного колеса сковороде, сочилось сукровицей, безобразно сырое, непригодное даже для людоедов. Сходное с ужасом потрясение заставило повара позабыть служаночку:
— Ножа! — взревел он несчастным голосом. — Дайте ножа! — И уже слезно, рыдая: — Кто-нибудь! Ради бога! Ради всего святого! Ножа!
Мгновение можно было думать, что несчастный спешит зарезаться.
Потом, опомнившись, с судорожным рвением — словно речь шла о личном спасении отца семейства — бросились искать нож — один из десятка раскиданных по всей кухне. А горница ходуном ходила, трещали доски, лопались горшки:
— Жрать давай, страдник, кабацкая тля!
Между тем в предвидении грядущих неприятностей Золотинка не тратила времени даром: зачерпнувши ненароком горсть седого пепла в устье печи, она потянула покорную от растерянности служаночку в темный угол, к бочкам. И здесь, воспользовавшись суматохой, улучила миг, чтобы вскинуть и вздуть над собой пепел, а потом тотчас чиркнула пальцем, на котором сверкнул синий огонек. Медленно оседающий туман заискрился, пелена горела и рассеивалась, обращаясь исчезающим дымком.
