Валентин Маслюков - Побег
Зимка отвернулась, схватив взглядом множество наблюдавших за этим позорищем людей, и двинулась прочь вольной, легкой поступью, которая так хорошо давалась ей в новом обличье. Далеко Зимка не ушла — понуждаемая лихорадочным шепотком сенная девушка выскочила из шатра и залепетала:
— Великая государыня всегда рада… Просит… видеть царевну-принцессу Золотинку… Великая государыня дома…
Зимка немедленно вернулась, чтобы остаться у великой государыни насовсем. Вцепилась в нее самой требовательной дружбой, какую только может выдержать ослабший духом человек, и не отпускала.
Все переменилось: если прежде Нута безудержно тараторила, а Лжезолотинка, притихши под взглядом Юлия, хранила молчание, то ныне пришел черед Золотинки. Едва ступив под синюю сень шатра, она заговорила и больше не закрывала рта. Поначалу Нута силилась еще отвечать, но это неважно у нее выходило: запнется на пустячном замечании и смолкнет. Блеклое, с таким же синюшным, как у служанок, оттенком личико государыни казалось еще более мелким и незначительным, чем прежде. Слегка раскосые глазки ее, младенческий ротик приняли выражение обиженное и несчастное. Оставив попытки поддерживать разговор, государыня опустилась в кресло, неспособная даже на вымученную улыбку.
Под ноги ей подвинули низенькую скамейку, потому что в кресле обычных размеров мессалонская принцесса не доставала туфельками до земли. Нута вполне могла бы сойти за ребенка, за хорошенькую девочку, когда бы не эта нелепая, неуклюжая шапка на голове. Мессалонский головной убор вызывал в воображении Зимки богато изукрашенный сосуд, ручкой которому служил свисавший на затылок и подобранный к основанию шапки язык бледно-лиловой ткани.
Хватким веселым взглядом Зимка живо подметила нелепость Нутиного наряда и, как истинная подруга, не стала скрывать свое мнение.
— А что это у тебя на голове, мать?! — прыснула она вдруг. — Ну, даешь! Кулемой прикинулась. Нет, не пойдет так. Нужно что-нибудь такое… круглое… Не ведро, а, скорее, корзиночку. Гнездышко такое хорошенькое — вот что тебе пойдет!
И Зимка уже соображала, заходила с того и с другого боку, окидывая требовательным взглядом подругу. В лице ее отражалось живое смешение чувств, от припадков подавленного хихиканья до строгих раздумий. И поскольку Нута безмолвствовала, обескураженные наперсницы ее потерялись, не смея защищать госпожу, то Зимка-Золотинка сама и взялась за дело.
Не взирая на слабую попытку сопротивления, она стащила Нутину шапку, бросила ее на покрытый сукном столик и взялась копаться в заколках плотно уложенных волос. Служанки Нуты, оставленные без руководства, почли за благо присоединиться к Золотинке. Общими трудами они распустили прическу.
Крошечные губки Нуты, поджавшись черточкой, подрагивали — от усилий не расплакаться. И уже совсем не находила она сил следить, что такое с ней делают, хотя и посматривала в зеркало, ничего как будто не понимала.
— Ну вот! — удовлетворенно отстранилась Зимка. — Куда лучше. Это совсем другое дело.
Служанки соглашались. Да и какой человек со вкусом стал бы отрицать, что действительно лучше. Не в пример прежнему.
Искусно переплетенный лентами и тесьмой платочек свисал на лоб и на ушах прозрачными оборками, там и сям выбивались прядки черных волос, и самый облик Нуты переменился. Исчезло все напряженное, вымученное, что так впечатлило Зимку, когда она только вошла в шатер, и обозначилось нечто трогательное, прелестное такое и простодушное, маленькой девочке под стать.
Нута глядела в зеркало, которое держали перед ней служанки, и молчала, словно подыскивая возражения.
— И не гляди букой! — одернула ее Зимка. — Тебе это не идет. Тебе порхать надо, а ты букой!
Теперь понадобились кисточка и сурьма, чтобы подправить брови. Прежде бритые по мессалонскому образцу и слегка только подросшие, они гляделись блеклым, немного лишь посеревшим следом. Зимка щедро оттенила брови и прогнула дугой — нужно было подправить то несчастное, обозленное выражение, которое выдавали глаза, некоторой толикой простодушия. И это хорошо у нее получилось. У Зимки все выходило, за что бы ни бралась.
Немного погодя она принялась переставлять утварь, выказывая при этом немало вкуса и изобретательности. Стол отодвинула, громоздкий дорожный сундук велела выставить вон. Послала девушек за цветами, а вазы, одну и другую, устроила на покрытом сукном полу. Наперсницы Нутины вынуждены были согласиться, что «в этом что-то есть».
И когда неожиданно для всех вошел Юлий — он и сам смутился, обнаружив здесь Золотинку, — она обняла Нуту и взяла ее за руку. Плотно обхватила, ощущая дрожь жилочек, отчаянную борьбу сердечка.
Но если Зимка держала Нуту, помогая ей не упасть, то некому было облегчить Юлию его трудное положение. Он пытался вести разговор, но запинался взглядом, наткнувшись на Золотинку там, где следовало ожидать Нуту, и тщился возвратиться глазами к жене. Стараясь не видеть никого, кроме Нуты, Юлий и в самом деле мало что видел — он ухитрился не заметить разительных перемен к лучшему, которые произошли в ее внешности. Ни слова не сказал о прическе и ушел, пробормотав напоследок что-то невразумительное. Отуманенные глаза Нуты блестели слезами.
А Зимка уже не выпускала подругу. И когда нежной своей рукой она угадывала учащенное биение крови, нечто бунтарское мерещилось в сильных толчках Нутиного сердечка… тогда целовала государыню в висок, еще лучше в шейку — в самую жилочку.
Единственное, о чем Зимка жалела, — трудно было найти благовидные основания, чтобы держать Нуту в объятиях даже ночью.
Такие основания и, сверх того, необходимость появились, когда весь расползшийся по холму стан с бесчисленным уже обозом пришел в движение: двинулись берегом Белой в столицу. По воде, в лодках, везли женщин, золото и припасы. Тут уж естественно было потесниться. Как только Зимка обнаружила, что супруги ночуют раздельно, залезла к Нуте в постель и там уютно устроилась.
Войско и весь разношерстный сброд тянулись короткими переходами не спеша. Говорили, что наследник писал отцу, великому государю Любомиру, и получил ответ, вполне благожелательный, и что все недоразумения разрешились. В том смысле, вероятно, что великий государь Любомир и наследник Юлий обошли молчанием главную статью разногласий — Милицу. Но она была, Милица, великая мачеха. Разоблаченная ведьма, проклятый принародно оборотень. Она вернулась, воспользовавшись первой же оплошностью престарелого государя, чтобы возвратить себе его дряблое сердце и вместе с ним ложе, престол и власть. И если Любомир умалчивал об этом общеизвестном событии, то потому, вероятно, что испытывал в глубине души нечто вроде смущения. Почтительный сын не смел тревожить отцовскую совесть. Это нужно было понимать так, что он смирился.
