Вера Огнева - Возвращение к себе
Еще в Провансе, когда он рвался в Париж, лелея зыбкую надежду, что все с ним случившееся - недоразумение, Роберт отклонил несколько предложений от серьезных торговых людей, двигаться в составе их караванов. Он торопился. Истории, которыми потчевали его купцы, казались выдумкой. Но первая же стычка в трех лье от Вильяно отрезвила, как ушат холодной воды, и заставила всю оставшуюся дорогу настороженно вглядываться в окружающий пейзаж. Поваленное ветром, лежавшее поперек дороги дерево, перевернувшаяся повозка, вокруг которой бродили, постреливая глазами, мрачного вида селяне, даже расположившиеся отдохнуть слепцы - все могло быть хитростью разбойников. Стоило задержаться, проявляя любопытство или сострадание, как из-за ближайших кустов выскакивала грязная ватага, вооруженная кто чем. Нападавшие надеялись на численное преимущество и внезапность. О том, что надеялись напрасно, говорил хотя бы тот факт, что Роберт за все время не потерял ни одного человека, ни лошади, ни поклажи.
Последняя стычка, даже принесла кое-какие трофеи: сапоги, которые оказались в пору только Дени, да лошадь предводителя. Лошадь опять же досталась мальчишке.
Каурая зверюшка не удалась ростом и, вообще, была столь неказистой, что никто больше на нее не позарился. А зря. Роберт скоро убедился, что лохматенькая кобыла здорова, вынослива и обладает каким-то своим, лошадиным умом. Она не спотыкалась даже на очень плохой дороге, не ломилась по чаще, находя удобные проходы, и уж подавно не взбрыкивала, норовя сбросить неумелого седока.
Как-то на привале здоровенный Хаген крикнул Дени: 'Мы теперь за тебя спокойны, Ты за этой лошадкой, как за каменной стеной: из боя вынесет, до трактира довезет… да там и накормит'.
***
Хаген с отвращением посмотрел в свою миску. Едать приходилось, конечно, и не такое. Разваренные холодные стебли, которыми он питался как-то на протяжении довольно длительного времени, были куда хуже. Но уж очень надоела эта репа.
Когда мяса побольше, еще ничего. Но сегодня под дождичком, да после целого дня в седле пустая пресная каша вызвала приступ бешенства.
Хаген посмотрел на, проворно орудующего ложкой Дени. Этот и опилки смолотит! Захотелось опрокинуть миску с тошнотворной кашей тому на голову. И опрокинул бы, не перехвати взгляд Соля. Неужели их аристократ собирался проделать то же самое? Даже раздражение откатило. Отодвинувшись в тень, Хаген приготовился наблюдать.
Оказалось, намерения друга он расценил с точностью до наоборот. Вместо того, чтобы размазать студенистое варево по физиономии приблудыша, Соль опрокинул свою порцию в его уже опустевшую миску. Дени мгновенно прижал чашку к себе и даже прикрыл рукавом. Личико заострилось - точь-в-точь лисенок, утащивший косточку и готовый ее защищать до крови. Следом, по замурзанному лицу прошлись радость, недоумение, смущение… а потом из-за перепуганной, оскаленной мордочки звереныша выглянул человек: мальчишка выпрямился, чинно поднял миску и начал есть, стараясь не торопиться. Попытался даже благодарить с набитым ртом, но Соль уже отвернулся.
Ишь, ты! Под забором, в своем Провансе, поди, за корку дрался до полусмерти.
Отвык, что люди могут быть - люди, а не все - звери.
А я его в - рожу: не забывай, кто ты есть! И не ответит, потому как подобрали, накормили, спасли, и может, например вот он, Хаген барон Больстадский, чуть что - сапогом.
Можешь? Когда сапогом - это ты хорошо помнишь.
ALLIOS
Лицо выплывало из белого колышущегося тумана по частям. Сначала обозначились черные, будто вырезанные на плоской деревяшке морщины. Сходство с деревом дополнялось полной неподвижностью черт. Не трепетали крылья крючковатого носа, не кривился узкогубый рот. А глаза, вообще, не понять, зрячие - нет? Да и глаз почти не видно, спрятались в обвисших, морщинистых веках.
Кто таков? Почему застыл над ним, Хагеном? Нехорошее предчувствие, сродни ожиданию смерти, мешалось в сознании с заполнявшей все существо болью. В голове, разрывая черепную коробку, бухал колокол. Нарастающее раскатистое бу-у-ум сменялось легким перезвоном, будто к медному великану привесили гроздь серебряных колокольчиков. На бу-у-ум боль накрывала волной, на перезвон окатывала, вонзаясь в онемевшее тело тысячей мелких иголочек.
Хаген шевельнулся. По лицу старика прошла рябь, из щелок блеснули глаза. Хаген почувствовал, как в рот льется горячее и горькое. Онемел сначала язык, потом небо, потом белой пеленой стало затягивать, бессильный что-либо понять мозг.
Боль тонула в забытье. Набат в голове умолкал.
Это происходило много раз. Очнувшись, Хаген видел над собой старика или кусок испещренной коричневыми разводами стены, слышал набатный звон, с которым возвращалась боль.
Потом сознание гасло, чтобы через некоторое время все повторилось.
Но постепенно просветы в беспамятстве становились длиннее; звон сотрясал болью уже не все тело, а только голову. Вернулось даже ощущение времени. В какой-то момент Хаген осознал, что лежит здесь очень, очень долго. Что болен и… что кругом чужие.
Теперь он помногу спал или лежал с закрытыми глазами, стараясь восстановить в памяти события, предшествовавшие болезни.
Вспомнил Иерусалим, пеструю суету на узких, со следами недавних сражений улицах.
Вспомнил помазание Готфрида на княжество, формально носить корону Иерусалимского монарха тот отказался. Потом была экспедиция на юго-восток. Зачем? Долго, путано, медленно, восстанавливалась память: где-то в пустыне, по слухам, существовали медные рудники. Его послали на их поиски? Или сам пошел? Не вспомнил. Какие-то городки, деревеньки, белые и желтые дома, сухие, серые от пыли и зноя рощи, тропы, уводившие на восход; потом: каменная, всхолмленная равнина с дымкой гор на краю. А за этим - отчетливо как при вспышке молнии: кустик у дороги, растущий прямо из камня, и - лавиной - всадники в белых бурнусах. Еще вспомнил, как под звон шлема, вдавленного в черепную кость метко брошенным из пращи камнем, картина покривилась и начала распадаться.
За ним хорошо следили. Перемены, происходящие в недужном великане, не прошли незамеченными. Как-то раз неподвижного старика лекаря или надсмотрщика сменил невысокий, довольно молодой с гладким полнощеким лицом сарацин. На подбородке у него курчавилась редкая, смоляная бородка. В чуждых, черных с поволокой глазах светились искорки интереса, которые, впрочем, тонули в облаке излучаемого им презрения. Близко к раненому он не подходил, вещая от входа.
Хаген ни слова не понял из пространной гортанной речи. Ясно было только, что по мере ее произнесения человек все больше и больше раздражался. Под конец он поднял над головой руки и потряс ими, призывая кары небесные.
