Андрей Сердюк - Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина
Неоэкспрессионист-кудесник Дейм, похоже, кое-что сумел уловить в сущности Воинов Света, — во всяком случае, про то, что они одновременно и сильны, и нежны, так точно.
Стальная дверь захлопнулась.
Все двадцать два её замка щёлкнули в унисон.
Путешествие началось.
2
Галерея Пульмана, которая располагалась в расселённой на хутора и отшпатлёванной молдавскими дизайнерами старой коммуналке, мало чем отличалась от подобного рода курьёзных заведений.
Эта нехорошая квартира была сработана с умом, точнее с умыслом, — всё здесь способствовало тому, чтобы состоящим на довольствии у хозяина галереи искусствоведам на доверии было сподручней впаривать за несусветный эквивалент измалёванные сурьмой и сажей куски грубой холщовой ткани угрюмым дядькам и всклоченным тёткам, — тем забавным персонажам, которым вдруг иной раз так зазудит обозначить себя про меж других, точно таких же, выбрасыванием на ветер части своего профицитного бюджета, что аж невтерпёж. Несчастные липовые буратины. Им бы взять, да почесаться, а не в хроники лезть. Так нет же, — лезут. Вон, — припёрлись.
Ну, и прутся теперь.
Ведь тут, конечно, для них болезных уже силки расставлены, уже всё для них, обречённых, подготовлено: грамотно подобранный свет, грамотно подобранная музыка, грамотно подобранная массовка, и даже — грамотно подобранное шампанское. Светское-советское. Ничего случайного. Атмосфера. И в такой грамотной атмосфере распаренным умом не уследить за словоблудными пасами напёрсточников от арта. Особенно тогда, когда и сам-то лажануться рад нас возвеличивающей лажей. Ну, а раз рад, тогда не обессудь, — так разведут на бабульки, что аж до копчика проймёт. А как же ты, родной, ещё хотел? Понты!
Надо сказать, что искусство ведущих Виктор по жизни сторонился. Не жаловал он их. Ему всегда казалось, что в повадках этих ревнителей Каталога сконцентрировано всё, что есть худшего в тружениках аналогичных непорядочных цехов, — ну, у всяких там сутенёров и гербалайфщиков, адвокатов и привокзальных таксистов, политологов и членов правительства, эстрадных звёзд и строителей финансовых пирамид. Etc. И иже с ними.
Но особенно его коробило и злило высокомерное отношение этих хитрованов к простой и ясной бинарной оппозиции «красиво — не красиво», — к той самой паре немудрёных понятий, с помощью которой любой нормальный человек и проявляет всякий раз, — дай только повод, — свои художественные предпочтения, и к которой лично он сам, В. О. Пелевин, был по большому счёту бесстрашно склонен.
Ну, действительно, разве не эту, такую естественную и откровенную, систему эстетических координат с детства, как какой-нибудь аленький цветочек, взращивает в своей душе любой порядочный и добрый обыватель-чудовище? Взращивает и лелеет. И усердно питает немудрёность её и её сокровенность жирным биогумусом мимолётных впечатлений. То есть разной подручной всячиной.
И, кстати, какой ерундовины, какого пустяшного пустячка в том удобрении только нет. Тут всё впрок идёт. Всё ценно. И чудесное, и ужасное. И такое, и сякое, — всякое. Разное. Что однажды ненароком торкнуло. Потому как здесь любое лыко в строку, — всё: и мифические сполохи жертвенных пионерских костров; и нежная ржавь корявых водосточных труб; и измазанное чёрной куриной кровью лезвие древнего топора; и след пьяной капли на грязном оконном стекле; и ажурный узор снежинки, вырезанной вместе с мамой из бумажной салфетки; и полные надежд ночные огни северных аэродромов; и облупившаяся в мульку краска на бочке для дождевой воды; и пивные кабацкие разводы на дешёвом пластике перекошенного стола; и перламутр недозрелых яблок, в охотку подобранных после грозы в колхозном саду; и мозаика наборной ручки той «финки», что спёр тайком у старшего брата; и неожиданный аккорд света, пробившего в нетёсаном заборе разнокалиберные щели; и арбузная припухлость влажных и ещё пока не целованных девичьих губ; и чудесный комсомольский бархат шикарного дембельского альбома; и бусинки-шарики на фольге секрета в ямке под цветной стекляшкой; и лунная дорожка, коварно зовущая на тот далёкий берег, в камыши; и, — раз уж такая пьянка пошла! блеск горлышка разбитой бутылки, ну, и, конечно, тогда вдогон, — как без неё? — чёрная тень от мельничного колеса…
Впрочем, чего тут песни-то петь, — всяк, наверное, уже в курсе, из какого сора порой рождаются наши представления о прекрасном. О красивом. И о не.
А эти знатоки искусства, эти жрецы, авгуры, колдуны и верхние люди, над всем нашим простым, — читай, и святым и людским, — потешаются. Если и не пальцем тычут, то многозначительно переглядываются, да в сторонку хихикают. А у самих-то взамен чего предъявить? Лишь картон у них, папье-маше, целлулоид и шандыба. Да, шандыба. Вместо исконной-то сермяги. И в простоте слова не скажут. Всё у них будет:
«Объёмное пятно, мерцающее холодным светом в будто-бы грязноватом пространстве, является концептуальным знаком, за которым стоит представление о нашем мире, как о чём-то нереальном, — наш мир здесь лишь трёхмерная модель чего-то, состоящего из одних только впуклостей и выпуклостей, которые перетекают друг в друга, ничего не оставляя за собой, что символизирует опустошительное присутствие потребителя, без которого сам этот мир не смог бы обозначить себя даже как просто мерцающее холодным светом объёмное пятно».
Пурги-то столько зачем? Нет, чтоб сказать по чеснаку, вот, мол, граждане, предлагается вам пятно. И ничего в нём, в этом пятне хорошего, пожалуй, и нету, помимо того, что стоит оно, к примеру, сто тысяч миллионов баксов. И стоит оно именно столько потому, что мы, все тут собравшиеся, горячо и искренне верим, что оно стоит ровно столько — сто тысяч миллионов баксов. А как только один из нас (хотя бы один!) в том усомниться, то оно уже и не будет столько стоить.
Сказать бы им вот так обо всём честно, а тогда уж и заныть, на жалость пробивая слабонервных: пожалуйста, люди добрые, мы сами не местные, отстали от поезда, на билет до Хабаровска денег нету, поэтому просим вас не сумливаться, что это пятно стоит такую кучу денег. Пятно настоящее, хорошее, два раза всего надёванное. Не сумливайтесь. Берите. Берите-берите. Я сам бы жене взял, да на неё не лезет… А денег нет, так не берите. Только не надо, граждане, ради бога, сомневаться. Не надо. Если мы с вами начнём сомневаться даже в этом, в малом, то тогда во что же сумеем после этого верить? Так что давайте оставим для будущих племён разрешение этого главного вопроса любомудрия: что первичней — цена, в которую мы верим, или вера, что цена именно такова?
