Евгений Филенко - Дочь морского бога
Один мой старинный друг как раз в этот период очень удачно поменял квартиру. От такого события ему стало настолько хорошо, что он пригласил меня в гости. Я прихватил Еву. Мы продрались сквозь хляби, сквозь лужи и слякотные валы, закрывавшие подступы к новостройкам улучшенной планировки, вывозились в грязи, но цели достигли. Несмотря на внешнюю сдержанность, Ева мгновенно, чуть ли не с порога, угодила в фавор друговой жене. То ли та не видела в ней конкурента — у них было уже трое детей, а от такого наследства не всякий отважится уйти на алименты, то ли очень уж ей хотелось женить меня и навсегда списать со счетов… Мы четверо сидели вокруг стола чуть ли не на картонных коробках, ели что бог послал, пили что придется и собственной кожей чувствовали, что все люди — братья. После того как порог мотивации сильно понизился, над столом запорхали анекдоты весьма откровенного содержания. Особенно резвилась женушка. «У-у, Сэнди!.» — тянули из японской акустики старые добрые «Карпентерз». Друг тяпнул еще и пригласил Еву. Я подхватил его половину — а если быть честным, то его три четверти. Столько детей не шутка для женщины, и я не сразу обнаружил, что рука моя лежит не на талии, как предполагалось, а существенно ниже, но моя партнерша этого вообще не заметила. Я выслушал еще один пряный анекдот о том, как встретились треска и стерлядь («Привет, любимица народа!» — «Здорово, обкомовская блядь!..»), и краем глаза посмотрел, как друг ищет предлог, чтобы стянуть с Евы очки, а она ловко, умело отбивается. Мелодия сменилась, мы немного попрыгали, как молодые архары, затем я ушел на балкон, чтобы проветриться и подождать Еву. Я проторчал там, как болван, с полчаса, но она не пришла. Наша игра отчего-то поломалась. Дуэль была прервана ввиду отсутствия дуэлянта. «Это еще что за бунт на корабле?» — подумал я и вернулся в комнату. Хозяйка дома увлеченно, с массой живописных подробностей рассказывала Еве, как она рожала первого и носила второго, а Ева вставляла реплики, из которых следовало, что и ей не чужда эта проблематика. Елы-палы, только сейчас я подумал, что ничего о ней не знаю, кроме того, что на данный момент она свободна и живет в Прозрачном. А вдруг у нее тоже трое детей?.. Ответственный квартиросъемщик уже слабовато ориентировался в обстановке. Он как смог выпрямился, провозгласил какой-то невнятный тост, сам же выпил и убрел в кресло под торшером, где немедленно заснул. Я переместился на его место поближе к Еве и терпеливо выслушал историю о том, как другова жена рожала второго и мгновенно понесла третьего. Меня все это начинало злить, клонило в сон, и вообще я хотел бы уйти отсюда с Евой, поймать такси, пока они еще работают по обычному тарифу, и увезти ее к себе домой. Я нашарил под столом чью-то ногу и бережно наступил. Ева продолжала улыбаться как ни в чем не бывало, зато хозяйка выстрелила в мою сторону взглядом такого калибра, что я сразу понял, какие Ньютоновы силы держат моего друга подле этой толстухи. Вечер непринужденно перешел в ночь, мы дули кофе, курили и обсуждали акушерскую тематику. Спать мне расхотелось, а взамен слегка прихватило сердце, и я решил для себя, что вряд ли когда еще отважусь на такие бдения, что нужно было как-то форсировать события или даже уйти одному, бросив эту бесчувственную кокетку здесь, коли ей так близка проблема повышения поголовья… В шесть утра я так и поступил. «Пожалуй, двинусь», — сказал я, поднимаясь. Друг мирно дрых в кресле, раскинув конечности на полкомнаты. Ему можно было только завидовать. «Ой, и я тоже!» — встрепенулась Ева. «Ведьма», — подумал я. У меня даже злость на нее иссякла.
…Я устал таиться за травянистым бугорком, затекли ноги, непривычные подолгу находиться без работы. И я с наслаждением выпрямился. Напея вскинулась, будто вспугнутая птица. То ли впрямь испугалась, то ли сделала вид. Мы застыли друг против дружки, как охотник и жертва. Кто был кем? Порыв ветра взметнул золотые кольца напеиных волос, бесстыдно нырнул к ней в хитон и приподнял легкую ткань над бедрами… Я сделал шаг вперед. Напея отступила. Мы снова были разделены прежним расстоянием. Ворох сорванных цветов медленно сыпался из разведенных рук напеи, которая забыла о них и только следила за каждым моим движением. Это был ее луг, она была тут хозяйкой, а я всего лишь гость, вторгшийся без приглашения. Я мог
достичь ее в четыре прыжка… если она позволит мне их сделать. Травяные стебли могут оплестись вокруг моих ступней, невидимый камешек — распороть мне пятку, какая-нибудь скрытая до поры яма — запросто переломить угодившую туда ногу. Но я не собирался уходить, не стоило тогда полдня красться по этому лугу, припадая к земле, прячась за каждую кочку. Мне нужна была напея, как нужны были все наяды, дриады, лимнады, что жили окрест. Я не мог без них, в этой бесконечной охоте состояла моя жизнь, и сейчас, несмотря ни на что, я хотел бы все же остаться охотником, а не жертвой.
У напеи были огромные черные глаза, как у лани, и маленький, будто нарисованный рот. И золотые волосы, каких я не видал еще ни у одной нимфы, волосы светлее смуглой напеиной кожи. Мне хотелось запустить пальцы в это золото, гладить и ласкать его, мне почему-то казалось, что оно должно быть горячим, как само солнце, даровавшее ему свои цвета. А еще у напеи были тонкие сильные руки и длинные ноги, которыми она наверняка умела быстро бегать.
И я прыгнул к ней очертя голову, забыв обо всех опасностях, потому что иначе нельзя, ничего не достичь в этой охоте иначе. Напея понеслась прочь, она летела над травами, подолгу застывая в воздухе и едва касаясь земли кончиками пальцев ног, никто в этом мире не бегал так легко и красиво, как она, разве что спугнутые олени, с которыми она была в родстве, хитон ее развевался белыми крыльями, и видно было, что он мешает ей, сковывает ее бесподобный бег, и напея сорвала его с себя, теперь ей ничто не мешало, и она парила в струях ветра, одетая только в гладкую упругую кожу, но я все же догонял ее, потому что она так и не пустила в ход свои чары, как и я не прибег к своему колдовству, это была честная охота, сила на силу, ловкость на ловкость, и когда я уже настиг ее, опрокинул в траву, запустил пальцы в ее золотые волосы, ощутил своей кожей ее кожу, и мы покатились по земле, сплетаясь и расплетаясь, словно две змеи, я успел еще подумать, что после скажу ей, как божественно она бежала, а потом я уже ни о чем не думал…
Мы трогательно распростились с хозяйкой, и я пообещал, что непременно приду послушать о том, как она понесет и родит четвертого. Она зарделась, и я понял, что ждать осталось недолго. Мы вышли в утреннюю прохладу, под светлое небо в разбредающихся облаках. «Ну что? — спросила Ева. — Так ждал, так надеялся, и ничего не обломилось?» — «Ты напрасно злишься. Ревизия — дело ответственное. Это моя работа». — «При чем здесь ревизия?» — «А за что ты меня так?..» — «Как — так?» — «Я ни в чем перед тобой не виноват». — «Ты уверен?» — «Абсолютно». Мы несли эту дребедень, брели неизвестно куда, через какие-то разбитые колесами самосвалов колеи, через незакопанные, полные дождевой воды траншеи, через руины деревянных построек и панельные недоноски современных обиталищ. Я никогда не бывал в этих местах и уже не представлял, куда мы в конце концов выйдем, но надеялся, что все дороги ведут к автобусным остановкам или на худой случай в салон таксомотора. «Мне очень хочется знать, — сказала Ева, — как ты видишь наши дальнейшие отношения». Я глупо улыбнулся. Мы вступили под кроны деревьев, но это был не лес, а какой-то жутко захламленный парк, возможно даже — культуры и отдыха. «Мы будем дружить», — сказал я с воодушевлением. «Ты всегда называешь это дружбой?» — спросила Ева. «Что — это?» — «Ну, то, чего ты от меня ждешь?» — «Евушка, я ничего от тебя не жду. Я за самоопределение. Если ты решишь, что нам достаточно время от времени гулять по лесу или по такому вот занюханному парку, держась за руки, я приму это. Но, как ты сама догадываешься, без особой заинтересованности. Если же ты захочешь большего — я обеими руками проголосую „за". С детства, знаешь, не верю в дружбу между мальчиками и девочками. Скучное это дело — дружба с девочкой…» — «Ты себе противоречишь». — «Я действительно называю дружбой то, что может между нами состояться. А то, что все прочие называют дружбой, я считаю фикцией». — «Но это не дружба…» — «Конечно. Просто иного подобающего термина, кроме тех, что употребляет твоя недавняя собеседница по вопросам фертильности, я не подберу». — «Термин „любовь" не годится?» — «Только в качестве эвфемизма». — «Любовь — не эвфемизм. Любовь — это любовь. Она либо есть, либо ее нет. И называть любовью отсутствие любви подло». — «Согласен. Все англосаксы подлецы. У них это называется именно так. А я называю это дружбой». — «И на какой почве мы будем дружить?» — «То есть?» — «Друзья сходятся на общих интересах. Детские воспоминания, институтская скамья, спорт, хобби. Потом это перерастает во взаимную приязнь, уважение, невозможность долгое время быть порознь. Разве не так?» — «Похоже на истину». — «У нас с тобой ничего этого нет. Мы чужие друг дружке. Тебе даже не за что меня уважать». — «Отчего же…» — «Но ты меня просто не знаешь! А вдруг я шпионка или путана?» — «Это невозможно». — «Значит, мы не можем с тобой дружить. У нас ничего общего!» — «Мы подружимся с тобой на почве взаимного физического влечения. По-моему, это нас объединяет». — «Это не дружба! Это уже из области любви, но ты меня не любишь!» — «Не люблю. Но, может быть, еще не все потеряно?» — «Не все. Но половина — это уж точно. То, с чего ты хочешь начать, в любви допускается где-то к середине». — «Это условности. Пережитки буржуазной морали. Ты что, голубушка, серьезно? Не похоже на тебя…» — «Откуда ты знаешь, что на меня похоже, а что нет? Если мы начнем с середины, забыв о начале, то затем сразу наступит финал, ты понимаешь? И ничего не будет. Это неизбежно!» — «Дичь какая-то. Что же, я обязан некоторое время дарить тебе цветы, провожать тебя домой, долго стоять под твоими окнами, писать тебе орошенные слезами умиления письма?!» — «А что же? И должен. И я должна. Иначе
