Элеонора Раткевич - Как кошка с собакой
— Иначе, — усмехнулся старик. — Я понял, Лан. Это хороший обычай. Но у нас иначе. Мы называем коротким именем детей, возлюбленных, близких друзей, учеников. Тех, кто согрел наше сердце.
— Согреть чье-то сердце, — встрял неугомонный Младший, — это ведь тоже заслуга. Разве нет?
— Да, — твердо ответил Иланги. — Заслуга. Ты прав, Младший. И… это тоже хороший обычай.
* * *Летние дни, обычно такие долгие и неспешные, словно задались целью миновать как можно скорее. Города и деревни, рыночные площади и трактиры мелькали один за другим, едва ли не сливаясь воедино, и все чаще Иланги, а не Бонкер, вместе с Младшим заставлял публику ахать и смеяться. Бонкер же смотрел на их двуединство, смотрел и не мог понять — отчего он не ощущает ни малейшей горечи. А ведь должен бы, казалось. Ведь это последнее лето Бонкера-кукольника.
Но нет. Горечь будто позабыла о его существовании, печаль ушла далеко, и ее путь так ни разу и не пересекся с дорогой Бонкера. Печаль хорошо знает тропу к бесплодному лету — а к лету, отягощенному плодами, ей и не приблизиться. Последнее лето сыпалось из колоса золотым зерном, шлепалось в траву спелыми яблоками, виноградным соком текло в давильне под ногами времени. Потом настанет осень, за ней зима — но то, что вызрело, будет жить долго. Бонкер ляжет на вечный покой — а душа его вместе с эльфом будет бродить по дорогам и смеяться на площадях. Отдай свою душу старик, отдай несносному эльфу, с которым сроднило тебя твое последнее лето, ученику и другу. Отдай. Только тогда она не умрет.
Летние дни мелькали быстро, а лето тянулось долго — всю осень, до самых заморозков. А когда первый иней тронул ветви неумолимой сединой, Бонкер стоял у порога ветхого домика, который когда-то называл своим, а потом позабыл в скитаниях. Что ж… настала пора вспомнить.
— Тут ты и живешь? — спросил Иланги, оглядывая неказистую хибару и запущенный, давно одичавший сад возле нее.
— Зимую, — поправил его Бонкер. — Не те уже годы — зимой по дорогам ноги бить. Что поделать, старость не радость…
«А молодость — не счастье», едва не добавил Иланги. Какое уж тут счастье — любой, чье лицо носит отпечаток возраста, считает тебя сопляком. Молокососом неопытным. Желторотиком глупым. Ты ведь сейчас именно так обо мне думаешь, Бонкер? Ах, нет? Тогда почему ты отводишь глаза, словно тебе так хочется разглядеть колодезный сруб прямо сейчас? Почему ты не глядишь на меня?
Потому что пытаешься мне лгать. Снова. Как когда-то.
— Хочешь, не хочешь, а зимовать придется…
Зимовать? Вранье! Не зимовать ты здесь собрался, Бонкер, а умирать! Иначе предложил бы мне остаться с тобой на зиму.
А ты меня отпускаешь — вместе с Младшим! Кто же заживо с душой расстанется? Ты просто не хочешь умирать у меня на глазах!
Но кто тебе сказал, что ты умрешь, Бонкер?
Да, лет тебе по людскому счету немало. Мы с тобой ровесники. Только я тебе об этом не говорил и не скажу. Ты ведь тоже мне не сказал, что хоронить себя собрался. Ну кому ты врешь, кого обмануть пытаешься, Бонкер? У нас ведь одна душа на двоих. И ты вздумал меня морочить? И надеешься, что у тебя получится? Самого себя обмануть, и то легче. А меня — даже и не пытайся!
Умирать собрался? Бонкер, ну как же ты еще не понял…
Ты ведь слышал легенды о том, что любовь, соединяя эльфов с людьми, дарит людям вечную юность и бессмертие? Наверняка слышал. А если и нет — что за беда? Главное, что это правда. Спросишь, какое она имеет к тебе отношение? Так вот — никакого. Ты не юная красавица, а я не пылкий влюбленный. Иное нас соединяет. Совсем иное.
У нас с тобой одно ларе-и-т’аэ, одна душа на двоих — неужели ты забыл?
Наверное, забыл, раз умирать вздумал. Наверное, тебе это кажется естественным — ты же мне душу отдал, Бонкер. Думаешь, раз отдал, то и остался ни с чем? Как бы не так. Душа — не кошелек, чтобы отдать и остаться с пустыми руками. Одна она у нас с тобой, Бонкер. Одна на двоих. И этого ничем не переменить. А если она у нас с тобой одна, как же ты мог помыслить, что умрешь раньше меня? Как тебе только в голову пришло, что твой путь кончается нынешней зимой? Он только начинается. Ты будешь жить долго, Бонкер. Так долго, что сам удивишься.
Но я не скажу тебе этого сейчас. Чтобы впредь неповадно было меня морочить. Я уйду, как ты желаешь, и оставлю тебя зимовать. А весной я вернусь, и мы с тобой поговорим иначе, Бонкер.
По душам поговорим.
* * *Весна, до которой Бонкер и не чаял дожить, выдалась на диво ранняя и светлая. Дороги просохли быстро, и распутица окончилась, толком не успев начаться. Молодая трава так и рвалась из земли, так и тянулась к солнцу. Уже и по веткам брызнуло первой листвой. Птицы гомонят, охорашиваясь перед своими пернатыми избранницами. А небеса над этим гомоном такие ясные и тихие, словно только поутру на свет появились, и теперь глядят на землю и все не наглядятся никак.
Самое время в путь собираться.
Вот только куда ты пойдешь, Бонкер? Ты ведь теперь один остался. Да нет, не один даже — ты ведь теперь только половина себя самого. Полчеловека далеко не уковыляет. Да и зачем?
Сам ведь себя прежде времени похоронил, своими руками душу из себя вынул — так и куда теперь подашься, Бонкер? Некуда тебе идти. Вот и стой да на дорогу любуйся. Только тебе и осталось, что любоваться. А устанешь стоять, присядь на завалинку. В ногах, как известно, правды нет. Для тебя — уже нет.
Что-то настойчиво ткнулось под колено сзади.
— Мурррр!
И еще раз, настойчиво:
— Мурррр! Мяу!
Бонкер нагнулся погладить приблудного кота — и обомлел.
Кот был огромен. Кот был великолепен. Наглый, лохматый и развеселый. Явный знаток и ценитель хорошеньких кошечек и ветеран множества драк. Левое его ухо срослось неровно. Ну конечно — разве такой кот может ходить по свету с целыми ушами? Хоть одно, а непременно драное. И хвост драный. И глазища лучезарно нахальные. А держится-то, держится — будто и дорога, и дом этот, и вообще все кругом ему принадлежит, и сам он здесь по праву.
А как ему еще держаться, если нити от лап и головы идут к новенькому коромыслу-ваге, а вага — у Иланги в руке? В левой. Потому что правую его руку Младший никаким котам, даже самым наглым, не отдаст нипочем, даже и не просите.
Как был эльф несносным, так и остался. И походка совсем не переменилась. Все та же — кошачья, неслышная.
— Конечно, остаться дома — твоя воля, не спорю, — объявил Иланги с неимоверной серьезностью. — Но сам подумай — что за дом без кота?
Никаких тебе «здравствуй» или «как поживаешь». Ну да что с несносного эльфа взять!
— Что за кот, если он ни разу из дома не удерет? — проворчал в ответ Бонкер.
