Терри Пратчетт - Море и рыбаки
— А ты бы гордилась тем, что они нипочем не хотят допускать тебя до Испытаний!
— Очень мило. Маманя вздохнула.
— Иногда и «милое» кое-чего стоит, Эсме.
— Может, я не всегда могу помочь, Гита, но я и вредить не стану. Мне незачем казаться лучше, чем я есть.
Маманя вздохнула. Истинная правда, бабаня была ведьмой старого закала. Она не делала людям добра, она поступала по справедливости. Но маманя знала, что людям не всегда по душе справедливость. Вот, например, давеча старый Поллитт свалился с лошади. Ему хотелось болеутоляющего, а нужны были несколько мгновений мучительной боли, пока бабаня вправляла вывих. Беда в том, что в памяти остается боль.
Она склонила голову набок. Бабаня по-прежнему притоптывала ногой.
— Ты никак что-то задумала, Эсме? Меня не проведешь. У тебя вид такой.
— Это какой же, будь любезна объяснить?
— Ты так смотрела, когда того душегуба нашли на дереве в чем мать родила — он еще ревмя ревел и все твердил про чудище, которое за ним гналось. Странно, что следов лап мы так и не нашли. Вот.
— За его подвиги с ним и похлеще стоило обойтись.
— Да… а потом ты так глядела перед тем, как старого Свинли нашли в его же сарае — на нем живого места не было, и он нипочем не желал рассказывать, что стряслось.
— Ты про старого Свинли, который колотит жену? Или про старого Свинли, который теперь по гроб жизни не подымет руку на женщину? — полюбопытствовала бабаня, и ее губы сложились в некое подобие улыбки.
— А еще ты так смотрела, когда дом старого Мельсона завалило снегом — аккурат после того, как он обозвал тебя старой кошелкой и в каждой бочке затычкой… — напомнила маманя.
Бабаня замялась. Маманя ничуть не сомневалась, что все перечисленное имело под собой естественные причины, но полагала, что бабаня знает о ее подозрениях и что сейчас гордость в ее душе борется со скромностью…
— Все может быть, — уронила в пространство бабаня.
— Знаешь, кто так смотрит? Тот, с кого станется пойти на Испытания и… что-нибудь учинить… — решилась маманя. Под гневным взглядом ее подруги воздух так и зашипел.
— Ах вон что? Вот как ты обо мне думаешь? Говори да не заговаривайся!
— Летания считает, надо идти в ногу со временем…
— Да? Я и иду в ногу со временем. Мы должны идти в ногу со временем. Но кто сказал, что время нужно подпихивать? По-моему, тебе пора. Гита. Хочу побыть наедине со своими мыслями!
Мысли мамани, когда та с легким сердцем бежала домой, были о том, что бабаня Громс-Хмурри рекламы ведьмовству не сделает. Да, конечно, она, вне всяких сомнений, одна из лучших в своем ремесле. В определенных его областях
— определенно. Но, глядя на бабаню, девчонка, едва вступающая в жизнь, непременно скажет себе: так вот что это такое. Пашешь как лошадь, во всем себе отказываешь — а что в награду за тяжкие труды и самоотречение?
Бабаню нельзя было упрекнуть в излишней любезности, зато гораздо чаще, чем симпатию, она вызывала уважение. Впрочем, люди привыкают с уважением относиться и к грозовым тучам. Грозовые тучи необходимы. Но не симпатичны.
Облачившись в три байковых ночных рубашки (заморозки уже нашпиговали осенний воздух ледяными иголочками), маманя Огг отправилась спать. И на душе у нее было тревожно.
Она понимала: объявлена война. Бабаня, если ее разозлить, была способна на жуткие вещи, и то, что кара падет на головы тех, кто ее в полной мере заслужил, не делало их менее жуткими. Маманя знала: Эсме замышляет нечто ужасное.
Сама она не любила побеждать. От привычки побеждать трудно избавиться. К тому же она создает опасную репутацию, которой тяжело соответствовать, и ты идешь по жизни с тяжелым сердцем, постоянно высматривая ту, у которой и помело лучше, и с лягушками она управляется быстрее.
Маманя заворочалась под горой пуховых одеял.
По мнению бабани Громс-Хмурри, вторых мест не существовало. Либо ты победил, либо нет. Собственно, в проигрыше нет ничего плохого — помимо того, конечно, что ты не победитель. Маманя всегда придерживалась тактики достойного проигрыша. Тех, кто продул в последнюю минуту, публика любит и угощает выпивкой, и слышать «она едва не выиграла» гораздо приятнее, чем «она едва не проиграла».
Маманя полагала, что быть второй куда веселее. Но не в привычках Эсме было веселиться.
Бабаня Громс-Хмурри сидела у себя в домике и смотрела, как медленно гаснет огонь в камине.
Стены в комнате были серые — того цвета, какой штукатурка приобретает не столько от пыли, сколько от времени. Здесь не было ни единой бесполезной, ненужной, не оправдывающей хозяйской заботы вещи. Не то что в доме мамани Огг: там все горизонтальные поверхности были насильственно превращены в подставки для безделушек и цветочных горшков — мамане то и дело что-нибудь притаскивали. Бабаня упрямо называла это «старье берем». По крайней мере на людях. Какие мысли на этот счет рождались в укромных уголках ее разума, никому не было известно.
Бабаня тихо покачивалась в кресле, пока не потух последний уголек.
В серые ночные часы тяжело свыкнуться с мыслью, что на твои похороны народ соберется только за одним — убедиться в твоей смерти.
На следующий день Перси Гоппхутор, отворив дверь черного хода, встретил прямой немигающий взгляд голубых глаз бабани Громс-Хмурри. Он охнул.
Бабаня сконфуженно кашлянула.
— Почтенный Гоппхутор, я насчет тех яблок, что вы назвали в честь госпожи Огг.
Колени Перси задрожали, а парик пополз с затылка на пол в надежде, что там безопаснее.
— Мне хотелось бы отблагодарить вас за это. Уж очень она радовалась, — продолжала бабаня голосом, который ее хорошим знакомым, к их великому изумлению, показался бы поразительно мелодичным. — Она много и хорошо трудилась, пришла пора воздать ей должное. Вы замечательно придумали. Вот вам небольшой подарочек… — Гоппхутор отскочил назад: бабанина рука проворно нырнула в карман передника и извлекла оттуда какую-то черную бутылочку. — Это большая редкость — уж очень редкие травы сюда входят. На редкость редкие. Необыкновенно редкостные травы.
Наконец Гоппхутор сообразил, что надо бы взять бутылочку. Он очень осторожно ухватил пузырек за горлышко, словно тот мог свистнуть или отрастить ножки, и промямлил:
— Э… премного благодарен. Бабаня чопорно кивнула.
— Благословен будь этот дом!
Она развернулась и пошла по тропинке прочь.
Гоппхутор осторожно закрыл дверь, с размаху навалился на нее всем телом и рявкнул на жену, наблюдавшую за ним с порога кухни:
— Собирай манатки!
— Это еще с каких дел? Вся наша жизнь тут прошла! Нельзя все бросить и удариться в бега!
— Лучше в бега, чем обезножеть, глупая ты баба! Чего ей от меня понадобилось? Чего?! От нее сроду никто доброго слова не слыхал!
