Раймонд Фейст - Хозяйка Империи
— Мой господин, обыск трупа не дал ничего. К поискам присоединились наши лучшие следопыты и в лощине, где, очевидно, ночевал убийца, обнаружили вот это.
Он протянул круглую пластинку из раковины, окрашенной в ярко-алый и желтый цвета. На пластинке был вырезан треугольный геральдический символ династии Анасати. Хокану с брезгливым видом взял находку в руки. Такую пластинку-бирку обычно вручал гонцу правящий властитель в знак того, что гонец выполнял некое важное поручение. Подобная вещица вовсе не подходила для того, чтобы враг доверил ее убийце; впрочем, властитель Анасати не делал тайны из своей ненависти к Маре. Джиро был могуществен и открыто союзничал с семьями, желавшими отмены императорских нововведений в политике. Действовать он предпочитал скорее головой, чем мечом, и хотя был слишком умен, чтобы питать склонность к грубым, жестоким выходкам, его злонамеренности стоило опасаться. Однажды Маре случилось больно задеть его мужское самолюбие: ее первым мужем был младший брат Джиро, и нынешний властитель Анасати до сих пор не простил ей, что не на нем самом она тогда остановила свой выбор. И не только не простил, но пользовался каждым удобным случаем, чтобы подчеркнуть свою враждебность.
Тем не менее нельзя было усмотреть в найденной бирке один из ходов Большой Игры, уж слишком вызывающим и топорным выглядел бы такой ход. Да и в Братстве Камои состоят не такие простаки, чтобы позволить себе подобную глупость: прихватить с собой улику против своего нанимателя. История тонга уходила в глубокую древность, и его дела были окутаны непроницаемой тайной. Заплативший Братству за убийство мог быть уверен, что ему гарантировано соблюдение величайшей осторожности. Вероятно, роль, отведенная бирке, в том и заключалась, чтобы свалить вину на Анасати.
Хокану поднял на Люджана озабоченный взгляд:
— Ты думаешь, к этому нападению и в самом деле приложил руку властитель Анасати?
В его словах явно сквозило сомнение. Да и Люджану находка столь красноречивой улики, очевидно, внушала кое-какие подозрения, и он уже набрал полную грудь воздуха, собираясь ответить.
Но прозвучавшее имя властителя Анасати пробило заслон летаргии, в которую была погружена Мара.
— Это дело рук Джиро?! — Она резко отвернулась от тела Айяки и увидела красно-желтую бирку в руке Хокану. Устрашающая гримаса ярости исказила ее лицо. — Так пусть же все Анасати обратятся в пыль на ветру! Их натами будет утоплен в нечистотах, а их души поглотит тьма. Они не дождутся от меня такого милосердия, какое я выказала по отношению к реликвиям Минванаби!
Руки Мары сжались в кулаки. Невидящим взглядом она уставилась в пространство между мужем и военачальником, словно там мог возникнуть во плоти заклятый враг, вызванный силой ее ненависти.
— Но даже этим не смыть кровь моего сына! Даже этим.
— Возможно, властитель Джиро и не причастен к преступлению, — осторожно попытался Люджан воззвать к ее здравому смыслу, но горе лишило его голос привычной твердости. — Ведь убийца целился в тебя, а не в Айяки. В конце концов, мальчик — племянник властителя Анасати. Нанять Жало Камои мог любой из врагов императора.
Но Мара, казалось, не слышала.
— Джиро ответит. Мой сын будет отомщен.
— Ты возлагаешь вину на Джиро? — повторил Хокану свой вопрос, обращенный к военачальнику.
То, что молодой наследник Анасати, даже получив мантию и власть отца, не сумел преодолеть старую обиду, говорило об упрямстве и какой-то ребяческой кичливости. Зрелый ум не стал бы лелеять бессмысленное озлобление, но властитель Анасати вполне мог поддаться искушению показать всему миру, чьей рукой подписан приговор Маре.
Однако поверить в такое объяснение было бы крайне опрометчиво. С тех пор как Мара стала Слугой Империи, ее слава и могущество безмерно возросли. Хваленая мудрость Джиро действительно могла порой изменять ему, когда дело касалось Мары, но наверняка не в такой мере, чтобы навлекать на себя гнев императора.
Люджан перевел на Хокану темные глаза:
— Этот кусочек раковины — единственная зацепка, которая у нас есть, но чересчур уж она очевидна… Как тут не подумать: а вдруг это уловка? Вдруг на то и был расчет — подсунуть нам столь убедительную улику, набросить тень на Анасати и тем самым отвести подозрение от кого-то другого? — За его ровным тоном скрывалась клокочущая ярость. А что я думаю… какое это имеет значение? — угрюмо закончил он.
Честь требовала, чтобы он выполнял волю госпожи точно и безоговорочно. Если бы Мара велела ему собрать гарнизон Акомы и броситься в сражение без малейшей надежды, что хоть кто-нибудь из них уцелеет, он не колебался бы ни минуты.
***Сумерки заволокли потолочные окна огромной палаты. Неслышно ступая, вошли слуги и зажгли светильники, установленные вокруг похоронного помоста. Благовонный дымок наполнял ароматом воздух. Игра теплых световых бликов скрадывала запредельную бледность лица Айяки. Мара несла у смертного одра сына одинокий караул. Она глядела в овальное личико сына, обрамленное угольно-черными волосами, которые впервые на ее памяти оставались причесанными дольше часа.
Все будущее Мары заключалось в нем до того самого момента, когда его раздавил рухнувший на землю конь. Айяки был ее надеждой, усладой сердца, более того — ему предназначалось стать хранителем душ предков и продолжателем рода Акома.
Его погубило ее благодушие.
Побелевшими пальцами Мара впилась в колено. Нельзя было ни на час, ни на миг убаюкивать себя мыслью, что враги могут оставить ее в покое. Чувство вины будет тяготить ее всю жизнь. Как же тягостна теперь любая мысль о завтрашнем дне! Рядом стоял поднос с едва тронутой едой: даже самые лакомые куски утратили привычный вкус. Заботливость Хокану не приносила облегчения; Мара хорошо знала мужа, и, когда он пытался утешить ее, она улавливала в его словах отзвук собственной боли и гнева, а это лишь сильнее растравляло рану.
Только сын, казалось, не упрекал ее за преступное легкомыслие. Айяки пребывал за пределами чувств, недосягаемый ни для печали, ни для радости.
Мара подавила приступ тоски. Как хотела бы она, чтобы стрела поразила ее, чтобы во тьму, венчающую все устремления и порывы, сошла она, а не сын! И то, что у нее осталось другое дитя, не притупляло отчаяния Мары. Хотя Айяки и был старшим из двух сыновей, жизнь успела подарить ему не больше радостей, чем младшему, Джастину. Его отцом был первый муж Мары, Бантокапи, чей род враждовал с Акомой; тот брачный союз принес Маре много страданий и ни минуты счастья. Политические соображения вынуждали ее ловчить и расставлять капканы, но теперь, на ее умудренный опытом взгляд, все это выглядело ничем не лучше убийства. В Айяки она надеялась обрести искупление своей вины перед Бантокапи, которого она сама расчетливо довела до самоубийства. Хотя, с точки зрения большинства участников Игры Совета, властительница Акомы одержала убедительную победу, в душе она всегда считала смерть Бантокапи своим поражением. А то, что именно из-за пренебрежения семьи Анасати он оказался подходящим орудием, которым Мара сумела воспользоваться в своих интересах, дела не меняло. Айяки давал ей возможность изо дня в день воздавать почести тени первого мужа. Она решила про себя, что сын достигнет величия, в котором было отказано Бантокапи.
