Олаф Бьорн Локнит - Песчаные небеса
Однако кое-что из рассказа Джагула заинтересовало Конана. Выяснилось, что род старого шейха давно перестал быть кочевым и осел в небольшом оазисе, который был обязан своим существованием маленькой, но никогда не пересыхающей горной речке. Сейчас шейх со своими приближенными и кровными родственниками возвращался из Султанапура к себе в крепость. Проведя несколько дней в городе, Джагул аль-Баргэми продал через казначея намываемые в той же речке самоцветы, что приносили богатство его семье, а заодно и побывал на празднике, устроенном эмиром султанапурским в честь женитьбы старшего сына на принцессе из Заморы. Чтобы вежливо оборвать нескончаемое описание торжества во дворце “солнцеликого эмира”, Конану пришлось задать давно вертевшийся на языке вопрос:
– А этот, ну, которого я… это… Он кто?
Старец примолк, соображая, что именно северянин имел в виду, а потом осторожно переспросил:
– Что хочет узнать наш могучий гость от своего вечного должника?
– Ну, про руваха, или как его там… Что это было?
– А-а-а! – просиял шейх. – Равах – мерзостная тварь, встречающаяся редко, но всегда приносящая разорение и смерть каждому, кто окажется у нее на пути. Живет равах глубоко в песке, прорывая там длинные ходы, которые не обваливаются от того, что стены их скреплены его ядовитой слюной. Обычно червь лежит, затаившись, и слушает, что делается над ним, на поверхности. Заслышав шаги людей или верблюдов, равах исторгает из глубин песка пустыни свои всевидящие руки, и нет спасения тому, кого схватят они и потащат под землю, в его логово, где червь поедает их, не оставляя даже одежды или шкур.
– А ты откуда про это знаешь? – удивился Конан.
– Крепость Баргэми построена как раз над одним из таких обиталищ, давно брошенных хозяином. Мы завалили все выходы в дальние коридоры, уходящие под горы или в пустыню, а в самых старых подземельях раваха устроили сокровищницы, – пояснил старик.
– А не боишься, что он вернется?
– Нет, – покачал головой шейх. – Древних чудовищ осталось совсем немного. Мудрецы говорят, что их всего шесть… Хотя, после сегодняшнего восхода, их, стало быть, осталось пять. В старину их тоже было мало, и на бой с равахом мог выйти лишь воитель, отмеченный печатью Кемоша. Избранный. Каждого такого воина любое колено нашего народа с радостью могло принять в семью, из каких бы краев не происходил победитель червя пустыни.
В этот момент Джагул многозначительно посмотрел на Конана, но киммериец не обратил на это никакого внимания.
– А кто эти люди, которые идут с тобой? – задал новый вопрос северянин, опасаясь, что шейх опять примется восхвалять “отмеченного печатью Кемоша”.
– О, здесь несколько моих жен с детьми. Правда, две жены были сегодня пожраны равахом, но, к счастью, это не были любимые жены… Конечно же со мной путешествуют воины стражи, трое племянников с женами и слугами, мой троюродный брат Джабал и его семья… – речь шейха вновь перестала быть интересной для Конана, но что делать с таким словесным потоком, варвар не знал, и поэтому продолжал молча выслушивать казавшийся бесконечным перечень родственников Джагула, которых старик вывез из уединенного оазиса посмотреть шумный Султанапур. Еще киммерийца радовало, что учтивый шейх не стал интересоваться его прошлым и выяснять, что же делает северянин в пустынях востока.
Наконец, впереди показалась крепостная стена, сложенная из грубого серого песчаника, за которой скрылся оазис Баргэми. Крепость охватывала неполным четырехугольником подошву могучего утеса, с которого, сверкая мелкими брызгами, стремительно скатывалась узкая речушка. Шейх не преминул сообщить, что воды потока собираются в озерцо внутри крепости, а их избыток теряется в необозримых просторах песков.
Пропуская мимо ушей речи старца, Конан рассматривал приближающиеся ворота. Окованные узорчатыми металлическими полосами деревянные створки были нешироки, всего-то локтей шесть или семь. Снаружи остатки разгромленного равахом каравана встретили шестеро стражников, сжимавших в руках длинные, увенчанные бунчуками копья. Старший зуагирский воин, увидев на переднем верблюде своего шейха, подбежал к нему и упал перед верблюдом повелителя в пыль. Шейх Джагул, сунув ладонь за пазуху, вынул золотую монету, бросил ее в песок перед стражником, и милостиво проговорил:
– Самил, вот тебе за верность… Все ли было спокойно в мое отсутствие? Не беспокоили ли дом наш проклятые джавиды, да обрушится на них гнев Кемоша, и да отсохнут их вислые уши?! И не вернулся ли сын и наследник наш Джафир из крепости младшего брата нашего?
– В Баргэми все спокойно, о владыка, да продлятся бессчетно годы твои! Дом предков ждет тебя с нетерпением. А Джафир с гонцом прислал весть, что вернется в домой лишь завтра, – Самил еще раз преклонил голову, едва не коснувшись лбом песка и вопросил: – Ровным ли был путь под ногами твоих верблюдов и приветливо ли встретил тебя царственный эмир?
Старец нахмурился, бросил взгляд на Конана, и коротко ответил:
– Об этом потом, Самил. Беги, скажи, чтобы подготовили покои – у нас гость, и непростой…
Самил мельком взглянул на восседающего на почетном белом верблюде рослого северянина, и Конан уловил в глазах зуагира некоторую настороженность. Однако начальник стражи не позволил себе излишнего любопытства и, еще раз склонившись перед шейхом, опрометью бросился в широко раскрывшиеся врата.
Когда верблюды медленно прошествовали внутрь крепости, глазам Конана предстала весьма живописная картина. Он увидел беспорядочно расположенные одноэтажные глинобитные домишки с маленькими, кривыми окошками, укрытые пожелтевшими, сухими пальмовыми листьями. А над жилищами простых людей возвышались узкие остроконечные башенки, прилепившиеся к углам трехэтажного, серовато-бежевого квадратного здания, окруженного на удивление пышным садом, какого не встретишь нигде более в разбросанных по туранской пустыне оазисах.
Конан невольно залюбовался открывшимся видом – за долгое путешествие через горы и пустыни, глаз отвык от такого буйства зелени, наблюдая лишь невзрачный песчаник, бесцветные, сухие пустынные растеньица да блеклое небо над раскаленными солнцем горами.
Вскоре верблюды со всадниками на спинах приблизились к стенам дворца шейха, и Конан слегка скривил губы в презрительной ухмылке. Сей “дворец”, больше похожий, по мнению Конана, на захудалый дом терпимости где-нибудь на окраинах немедийской столицы, не произвел на киммерийца должного впечатления. Сложенный из грубо отесанных известняковых плит без привычной на востоке изящной отделки, квадратный, неказистый дом лишь привыкшие к однообразию и редко видящие что-либо истинно прекрасное зуагиры могли считать “дворцом шейха”.
