Сергей Смирнов - Цареградский оборотень. Книга первая
Княжич глубоко вздохнул, и внезапно глаза его наполнились влагой. Теплой, не холодной, как роса того утра. Неподвижные красные полосы превратились в волны и поплыли над ним, а теплые капли так и побежали из глаз, из правого — на полуденную, а из левого — на полуночную сторону земли[18].
Наяву пахло пресной водой, речным песком и в миг пробуждения ставшей чужою смолистой сыростью корабля.
Не совладав со слезами воспоминаний, вдруг заполнившими и сразу отогревшими душу до самого дна, княжич шепотом выговорил имя, которое дал ему отец девять лет назад, накануне того дня, когда ромейская галера увезла его в свою дальнюю страну. Имя, которое было отринуто в той дальней стране вместе с северской одеждой, оберегами и вещими снами.
Когда наконец все слезы перелились через край души и красные волны над головой остановились, Княжич приподнялся, оперся на руку и заглянул через борт на дальний берег, до которого было нетрудно добросить копье, даже припав на одно колено.
Речной пар окутывал темного всадника. Впереди кобылицы, по коленки в воде, стоял жеребенок, и от его ножек катились через реку серебристые дуги.
Кто-то из сторожевого разъезда приглядывался к судну.
Копья корабельных стражников, целя в небо, сонно покачивались. Стражи смотрели на всадника без особой опаски.
Когда заломило руку, княжич решительно отбросил верблюжью шкуру. Прохлада перехватила дыхание. За девять лет жизни среди порфировых колонн и парчовых занавесей тело, хоть и окрепшее, полюбило нежные ветры Пропонтиды, привыкло к рассветным фимиамам Золотого Рога[19].
Княжич легко поднялся, вышел из-под навеса и, перешагнув через спящего гребца, навалился на борт, чтобы хоть еще на локоть приблизить к себе тот дальний берег.
— Брога, никак тебе тоже не спится? — едва слышно позвал он всадника.
Тот в единый миг соскочил с седла и кинулся в воду. Шум пошел по реке такой, что едва не закачалась галера.
— Княжич! — крикнул из воды сторожевой. — Княжич Стимар!
На галере волны пошли по верблюжьим шкурам, там и тут вспыли над ними чьи-то головы.
— Я первым признал тебя, Брога!
Воин крикнул во весь голос боевой клич слобожан и выпрыгнул из воды, разбрасывая брызги.
«Точно понтийский дельфин!» — вообразил княжич и рассмеялся.
Вся галера сразу заходила ходуном, переполошась.
Корабельная охрана гремела для виду железом. Гребцы, как совы, крутили головами. Ромейские торговцы, спавшие на корме под навесом, тяжело, словно крышки своих сундуков, приподнимали веки и, видя, что настоящей опасности еще нет, плотнее кутались в широкие хламиды с меховым подбоем, хрипели от сырости и невнятно ругались.
Из тумана на ближнем берегу темной горою поднялось стадо разбуженных туров. Оно гулко загрохотало громами копыт и двинулось, потекло прочь, тревожа и содрогая равнины до самого Дикого Поля.
— Слава тебе, внук Сварогов! — кричал Брога сквозь гул и топот копыт, уже зайдя по пояс в воду и широко раскинув руки. — Здравствуй!
— Здравствуй, Брога! — кричал ему в ответ княжич. — Помню! Там, правее будет, мы с тобой раков таскали! Сам помнишь?
Брога от пущей радости только заплясал в реке, так и закипевшей вокруг него бурунами.
Жеребенок попался ему под руку. Он обхватил его и пригнул неуклюжую головенку к воде.
— Кланяйся, кланяйся, малой! Первым княжича встретил! Счастье — тебе!
— Брога, оставь малого! — уже принялся повелевать княжич.
Воин потянул кобылицу за поводья и двинулся вместе с ней в реку, а жеребенок несмело заплескался следом.
— Ты куда! — обернувшись, прикрикнул на него Брога. — Тебе рано уши мочить.
Малой совсем заробел и уперся на месте. Брога сердито зарычал по-собачьи, подхватил его и, вынеся на берег, громко шлепнул по заду. Жеребенок отпрыгнул и закачался на своих ходульках.
— Накажи-ка, мать, — попросил Брога кобылицу. — Пускай дождется, не бросим.
Кобылица фыркнула, и малой отпрыгнул от воды еще на пару шажков. И вот две головы, человечья и кобылья, двинулись по вязкой, студеной глади, раскатывая в стороны серебристые кольца.
Княжич потянулся навстречу Броге и едва сумел сдержать в себе силу.
Девять лет, девять зим ромеи учили его сдерживать в себе помыслы, думать о них со стороны, превращаясь в двух человек, живущих в одном теле. «Такова мудрость, не доступная варварам, — говорили они, — и ты должен впитать мудрость сию, ибо твоя участь особа: по милости Божьей стать великим рексом[20] среди северских племен и привести их ко главенству среди всех варваров. В тебе будут двое. Свои увидят в тебе своего, но ты среди них, в роде своем, будешь более, чем один, видимый плотским глазом. Так ты объединишь два царства.» «Так я воздвигну свой Рим», — решил княжич, вспоминая давние слова отца…
Он сдержал в себе силу и гордым взором обвел людей, сбившихся под шкурами и называвших себя «римлянами», а потом — их охранников, с любопытством следивших за пловцом. И так неторопливо обозрев плавучий островок великой Империи, княжич Стимар отпихнул ногой ближайшего гребца, поднялся на гребную лавку и легко встал на борт.
— Филипп, просыпайся! — властно позвал он одного из ромеев на том языке, который знал уже лучше своего.
Силенциарий Филипп Феор, посланный в долгую дорогу царским провожатым княжича, уже давно не спал.
Филипп Феор первым услышал, как застучали в днище галеры маленькие волны. Он не вертел головой, как все, а только раз-другой невольно приподнял веки. Блюститель дворцовой тишины умел чутко прислушиваться ко всем звукам, скрупулезно укладывать их в памяти, превращая в мозаику, на которой для внутреннего взора ясно проявлялась картина не только происходящего, но и всего того, что произойдет в ближайшие мгновения.
Казалось со стороны, один только он на корабле не был разбужен шумом и до сих пор не ведает, что делается с варваром и что тот замыслил. Но Филипп Феор ведал и уже давно размышлял, как ему надлежит ответить на все слова, которые скоро скажет наяву, но у ж е сказал в его, силенциария, памяти, этот будущий великий рекс варваров.
— Филипп! — вновь настойчиво позвал его княжич.
«Голос крепнет. Почуял свой двор, — подумал силенциарий, лениво выпрастывая из-под теплой шкуры свою холеную руку, дабы этим неторопливым жестом еще немного потянуть время. — Придержать бы щенка, а то свои принюхаться не успеют… Порвут, не ровен час.»
— Слышу, княжич, — тоже захрипев от чужой сырости, откликнулся он на северском наречии, но продолжил на своем, эллинском: — Послушай и меня, будущий рекс. Остался переход. Сегодня доберемся до твоего города. Разве истинный рекс спешит?
