Звенья одной цепи - Иванова Вероника Евгеньевна
— Ханнер. Пора.
Хочу отправлять людей на смерть?
Сознание протестующе закричало: «Нет!», но тело не смогло ослушаться приказа. Большой палец лёг в одно из углублений покрывающего древесину резного узора, и вены бракка начали набухать ядом.
Требуется всего лишь несколько мгновений. Достаточно сосчитать до трёх, чтобы оружие, призванное защищать, превратилось в смертоносное, а его обладатель приготовился стать палачом. Но крови не будет, ведь яд надёжнее и чище справляется со своей задачей. Хватит одного-единственного прикосновения к не прикрытому ничем участку кожи, чтобы смертный приговор оказался исполненным. Сначала человек ощущает что-то вроде ожога, очень быстрого и почти безболезненного, а потом постепенно перестаёт вообще что-либо чувствовать. Онемение распространяется от того места, через которое введён яд, по всему телу, причём по поверхности быстрее, нежели внутри, и, если порция оказалась маловата, какое-то время отравленный представляет собой большую опасность для противников, потому что не обращает внимания на болевые позывы нанесённых ран. Если, конечно, решит вступить в бой. Но мне бой уж точно не нужен, а значит, придётся быть щедрым.
Я сжал серединную фалангу.
Мгновением позже купец охнул и невольно затряс рукой, стараясь унять жжение. Рукой, получившей свободу, потому что бракк уже нежно касался бледной щеки ребёнка…
Всего в доме находилось трое слуг и пятеро купеческих помощников. Сопротивления не оказал никто. Попросту не смогли, схваченные в плен собственной одеждой. Не говоря уже о том, что любое оружие, находившееся в ножнах, оказалось намертво спаяно с ними: Соединяющий жезл сработал, как ему полагалось. Правда, нанеся ущерб не только преступившим, но и исполняющим закон.
— Всё добро пропало… — Атьен толкнул одну из висящих на стойке шкур, больше не струящуюся между пальцами, а превратившуюся в неподатливый, как застывшая смола, кусок порченого меха.
Это верно. Пропало. Даже монеты большей частью склеились между собой и теперь годны лишь в переплавку. Сколько всего потеряно… Неужели оно стоило того?
Но я никогда не решился бы вслух задать вопрос, вертящийся у меня на языке и отчаянно рвущийся на волю. Не решился бы произнести всего одно слово, вмещающее все возможные оттенки моего удивления.
Почему?!
— Закон подлежит исполнению, — ответил Атьен, поймав мой взгляд. — И особенно в тех случаях, когда его хочется обойти. Чумная весна ведь тоже началась с ослушания одного-единственного человека. К несчастью тысяч невинных душ, облечённого властью.
Пожалуй, никогда раньше коридоры Наблюдательного дома не казались мне такими длинными.
Повороты, переходы, галереи, ступени, ведущие то вверх, то вниз. Бесконечные стены. То наполненные людьми островки проходных залов, то пустынные… Я всегда преодолевал их вереницу за одно и то же время, сейчас же никак не мог дождаться окончания заученного пути. Мучительно хотелось сделать глубокий вдох, но обручи рёбер, казалось, от минуты к минуте сдавливали лёгкие всё сильнее и сильнее, так, что ещё немного, и можно было вовсе потерять сознание, мешком рухнув под ноги кому-то из служек или мелких чиновников, снующих по коридорам.
Воздух.
Где он, Бож его прокляни?!
Отпускать начало только за сотню шагов до места назначения, к которому я стремился и которое, будь такая возможность, обходил бы стороной. Полагаю, Атьен чувствовал себя намного хуже, и лишь это хоть немного примиряло меня с мыслью о том, что могила для моего личного упокоения уже вырыта. Мной самим.
Нет, все полагающиеся на мою долю обязанности были исполнены безупречно, вне всяких сомнений. Ни вдоха не было потрачено на промедление, разумное или безрассудное, за каждым приказом следовало действие, каждое движение достигало намеченной цели. Но когда всё было кончено и мёртвенный покой воцарился там, где ещё недавно звенел детский смех и скрипели отчаянные мольбы, я совершил преступление.
В «Уложении о проступках, намеренных и нечаянных», оное называлось «недоверием к чиновному лицу, находящемуся при исполнении служебных обязанностей» и почиталось одним из наиболее тяжких, когда совершалось нижестоящим по должности. Проще говоря, я должен был смиренно и тупо ожидать дальнейших распоряжений, а не задаваться вопросами, тем более не позволять им явственно проступать во взгляде.
Конечно, Атьен не станет предоставлять Цепи внутреннего надзора соответствующий доклад, и вовсе не потому, что на допросах могут вскрыться не слишком приглядные обстоятельства повседневной службы Серебряного звена. Он всего лишь откажется от намерения рекомендовать меня своим сотоварищам, и вот это будет пострашнее, чем прочие наказания.
Он просто оставит меня гнить в моём болоте.
С виду всё красиво, богато и благородно, особенно если никогда не покидать надолго Сопроводительное крыло. Чисто выметенные килосские плитки на полу, пусть не поражающие взгляд разноцветьем, но не менее добротные, чем те, что устилают покои Дарохранителя. Каждый фут каменной кладки стен затянут гобеленами, прославляющими величие Логаренского Дарствия, а заодно защищающими местных обитателей от коварных сквозняков. Своды потолков белы, как первый снег, ладошки оконных стёкол прозрачны, любая дверь откроется перед вами и захлопнется за вашей спиной без малейшего скрипа. Благолепие, куда ни глянь. И люди, вдыхающие жизнь в эти комнаты и коридоры, подобраны один к одному. Ни низкие, ни высокие, подтянутые, похожие друг на друга чертами лица, одевающиеся и действующие по единым правилам. Иногда кажется, что, переступая привычный порог в глубине Наблюдательного дома, попадаешь в муравейник, где пропажа кого-то из мурашей останется незамеченной, потому что его место сразу же займёт другой, ничем не отличимый от прежнего. А вот Гирма Лое со-Майлан заменить хоть и возможно, но трудно, потому что редко какое Медное звено даже Большой цепи одушевления по доброй воле соглашается на грязную работу с Межзвенными.
— Ты за часами следишь? — зевнул Гирм, отпирая дверь в ответ на требовательный стук.
— Прошу прощения, эрте. Непредвиденные обстоятельства.
Намётанный взгляд меднозвенника прошёлся по вороту моего камзола, и бритая голова кивнула: мол, заходи, коли пришёл. Вернее, коли успел прийти самостоятельно, а не волоком притащили.
Поговаривали, что многие из Цепи одушевления предпочитали выводить с лица и тела всю возможную растительность, дабы та не мешала творить служебные чудеса, но я все десять лет бытности сопроводителем виделся только с Гирмом, поначалу производившим жутковатое впечатление, а потом ставшим столь же обыденным явлением, как необходимость вставать по утрам в один и тот же час вне зависимости от желаний и ощущений. Гладкая кожа головы диковинкой не была. И среди работного люда, и среди вельмож находились противники пышных шевелюр, зато отсутствие бровей и ресниц придавало Медному звену поистине зловещий и почти нечеловеческий вид, мешая вглядеться в остальные черты. Впрочем, кого волновало, красив или уродлив мужчина, день за днём снабжающий всех без исключения сопроводителей орудиями их труда?
— Сколько времени действовал жезл?
— Почти час.
Гирм хмыкнул, зашёл сбоку, положил левую ладонь мне на грудь, правую — на спину и резко надавил, словно собираясь сделать хлопок. Рёбра протестующе хрустнули, но остались целы, раскрываясь подобно цветочному бутону и наконец позволяя вдохнуть как следует.
— Сейчас всё пройдёт.
— Спасибо.
— Было бы за что… Один с жезлом забавлялся? — В руках Медного звена тускло сверкнуло тонкое острое лезвие.
— Нет. Со мной был чинуша из Надзорных.
— Молодой?
— Наоборот.
Гирм скрипуче хихикнул.
То, что Цепи недолюбливали друг друга, не было секретом, но между отдельными Звеньями иногда шли настоящие войны, в которых гибло много нечаянных участников, а я таковым становиться вовсе не жаждал, поэтому сделал вид, что не заметил ехидного смешка, тем более швы сковавшего меня панциря начали расходиться, и только теперь стало понятно: дышать мешал не один лишь клейкий воздух, задержавшийся в лёгких.
