Екатерина Лесина - Наират-2. Жизнь решает все
— Ты б сказал чего, табунарий, — хмыкнул паренек с переломанным носом, скалясь остатками зубов. — Чай бы послушали.
Бельт знал, что он — чужой для этих людей. Не сидел в одной с ними яме, не стоял плечом к плечу перед настоящим табунарием, приговор выслушивая, не ждал, деньки меряя, когда всем скопом поведут на шибеницу. А потому и лезть без нужды в души не стоит. И не полезет, не души ему нужны, но руки и умение воинское. А значит, разговору быть короткому.
— Что было, то было, — громко сказал он. — Кому-то память, кому-то злая наука. Но то позади. А впереди — служба под Бельтом Стошеновским, то бишь мной.
— А ты под кем?
— Я — под сильными людьми и яснооким Ырхызом.
Поверили. Приосанились. Потянули носами, чуя слабую вонь грядущей крови. Знают, демоново семя, что где кровь и гарь, там и добыча. И думы уже не о шибеницах и кольях, но о золотишке, каковое милостью кагана глядишь и попадет в умелые руки. Будет смута. Будут трещать ворота домов. Будут кричать бабы. Будут молчать мертвяки. Будет летать со двора на двор огонь, да будет смирнехонько лежать золото в поясе или за голенищем сапога.
Всего будет.
— А долго нам еще в этом сарае конские сраки жевать?
— Пока я не скажу, что хватит. А это вам — для ума. — Бель завозился с большой испятнанной котомкой, распутал завязки и вытряхнул на пол отрубленную голову.
Люди затихли, засопели, разом переменяясь.
— Это один из ваших, давеча сбежавших. Не я его ловил, убивал и шею ему пилил, на то есть свои умельцы. Не сиделось дураку на жопе, не ждалось хорошего. Выбегал себе плохое. Незачем его ошибки повторять, скоро будет вам приличествующая броня и оружие, лошади, жратва и прочие награды. Вы теперь — под сильной рукой.
Бельт повернулся к Усеню, так и замершему, пятернею в ус вцепившись:
— Быть тебе подтабунарием пока. Дели людей на десятки, ставь над десятками камчаров.
— Давно уж. Чай не дурни безголовые.
— Тогда показывай.
Начиналась привычно-непривычная служба.
Жорник ждал у поваленных коновязей, сидя на светлом плоском булыжнике. Бывший загляд курил трубку и щурился на небо, точно силился разглядеть чего-то на слепящем лике Ока. Знак искал? Думал о своих, темных делах? Только Бельтовы, пожалуй, потемнее будут.
— Шумят? — поинтересовался Жорник, пыхая дымом.
— Нет.
— Я б шумел.
— Потому ты здесь, а не там. — Бельт глянул вверх и едва не ослеп, до того ярко, гневно полыхнуло Око.
— И верно, — Жорник с кряхтеньем сполз с валуна, одернул коротенькую безрукавку, отороченную грязноватым собольим мехом, задумчиво придавил случайного клопа, что неосторожно выполз из складок брюха, и произнес. — Мое дело — мелкое: собрать хаванинки сносной, притаранить сюда. Да следить, чтобы не утекли, мерзотники.
Бельт еле удержался, чтобы не двинуть по гнилым зубам. Он боролся с этим желанием с самого утра, с того мига, как увидел Жорника на грязном подворье. Встреча, надо сказать, удивила и раздосадовала обоих. Загляд Охришек — с какого перепугу он оказался в Ханме?! — наорал на Лихаря и чуть не прирезал какого-то калечного доходягу, некстати сунувшегося с вопросами. И так и не отложил нож. Сам Бельт чуть не всадил самострельную стрелу в отвисшее пузо.
Успокаиваться тогда пришлось долго, под бурчание Жорника о делах давних и отошедших, о сугубостях фартовой работы и возможных конфликтах, но никак не промеж хорошими людьми, а исключно между их интересами. И вроде отдышался Бельт, убрал поглубже в котомку самострел, но вот по-прежнему сводило зубы от необходимости вести дела с этими вот. И кулаки чесались. Зато стало понятно, кто носится на побегушках вокруг старой конюшни и раздобывает харчи для бывших преступников. А также — кто охотится на беглецов и отрезает им головы. Когда нынешняя, подгнившая, подвяленная на солнце и пообъетая червями выкатилась из сумки — снова захотелось зарубить Жорника.
За то, что ему все равно, кому служить. За то, что плевать, чьи головы резать. За то… За то, что сам Бельт стал почти таким же.
А ведь эта сволочь — напоминание о неудачном побеге в Гаррахе — просто еще один пес, прыгнет и ухватит, стоит только дернуться.
Сплюнув, Бельт процедил:
— До встречи.
— Погодь, не гони возок. Дело есть, — дружелюбно осклабился Жорник.
— Какое?
— У тебя полста людей, у меня два десяточка хороших, да еще два всякоразных чуть позже наберется. Итого — под сотенку будет.
— И что?
— А как соберешься веселье веселить, заранее шепни словечко старому знакомцу. И будет тебе подмога. А нам — прибытка, — Жорник говорил легко, словно о ставке на следующий бросок вороньих глазок. И ведь вправду — пытается от чужого фарта свой поиметь, выкладывает монетки на поднос. Паскуда. Ну ничего, скоро начнут все со всеми рассчитываться, тогда загляд и за эту ставочку ответит, и за кое-какие прежние.
— Будет тебе словечко, — сказал Бельт.
— Вот и славно, Арбалетик, вот и чудно.
Хитер ты, загляд Охришек. Только сильный конь и хитрую змею копытом давит. И давно тот конь заседлан.
До самого вечера Бельт бродил по Ханме, слушая разговоры, собирая сплетни и пытаясь четче уловить то неясное, что витало в воздухе.
Ожидание?
Ханма ждала Великого Курултая.
Страх?
Ханма боялась нового кагана, уже прозванного Злым.
Предчувствие?
— Быть беде, быть беде, — приговаривала пухлая торговка пряностями, который раз кряду пересчитывая склянки на прилавке. А худая, выблеклая девица, разложившая на столике резные шкатулочки, украшенные простым камнем и аляповатой росписью, спешила подхватить:
— А я сон видела! Вот как есть видела, — и переходила на громкий шепот, опасаясь всего и сразу. — Будто бы гром гремел, а вся площадь, вот как есть, к железным демонам провалилась! А из разлома огнем пыхнуло!
— Горе, горе, горе, — стонал нищий, увязавшийся за Бельтом от самых ворот, он тянул единственную руку и требовательно тряс кружкой, в которой позвякивали медяки. — Горе!
— А на горке, на горé стоит дом в серебре, — лопотала блаженица, раскидывая на юбке цветастые листы. — В доме том девица…
— Ой, да какой с бабы толк? — спрашивал бондарь, скатывая с телеги крепкие дубовые бочки, которые подхватывали, отволакивали под навес да ловили новые. — Где это видано, чтоб бабу на трон? Сын-малолеток, как оно там еще повернется до его выездного?
— Завоет ветер, бурю призовет, — стонал бледноликий, с длинными патлами бродяга, то и дело встряхивая палку, с прибитыми к ней бубенцами. — И погонит она волны, одна другой огромьше. И полетят они на стены Ханмийские, беду с собою неся. Разлетится первая о камень, разобьется другая, о щиты вахтаг кагановых, а третья переметнется да пойдет по улицам гулять, понесет рыбу прям в когти скопьи!
