Жнецы Страданий - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка"

– А пес его знает, – искренне пожал плечами колдун. – Видать, в силу еще не вошли. Или, может, обереги на всех троих путные были, оттого, даже сгорев, не дали душам шалопутить. Знать, хороший колдун наговаривал, не тебе чета. Так что, рыло свиное, не надейся, будто вдругорядь так же будет. Навь тем и опасна, что никогда не знаешь, чего выкинет. Повезло, что кости их искать не пришлось. Все на месте оказались. А растащи их собаки по деревне или вороны по гнездам, седмицу, а то и больше на карачках бы у меня ползал, во все щели заглядывая да руки до локтей обдирал, по деревьям лазая! Потому как бесполезно душу упокаивать, покуда все кости не соберешь. Понял, тетеря?

– Понял, наставник.

– Болтливый ты нынче, видать, не шибко устал, коли языком мелешь, – усмехнулся крефф, отстегивая лыжи.

Выученик молчал, словно соглашаясь.

– Ну а раз не устал, то ступай в каземат и скажи – твоя сегодня очередь дверь охранять. Посидишь в тишине и спокойствии, подумаешь, отчего люди дураками бывают.

Тамир неслышно вздохнул, взял в руки лыжи и отправился выполнять приказание. Вот только жизнь уже научила парня не бежать сломя голову делать то, что велят. Не терпела Цитадель поспешности. Будешь услужливо носиться, вывалив язык, долго не протянешь. Поэтому молодой колдун отправился в мыльню – по́том от него разило, как от загнанного жеребца, да и одежу отстирать надо.

В раздевальню, по обычаю, ввалилась Нурлиса. Хорошо хоть портки вздеть успел. Противная старуха оглядела выученика и разразилась привычно:

– Что, труповод проклятый, тепло тебе? Харю намыл, тело белое напарил? Поди, теперь на боковую завалишься, кровопийца?

Парень мысленно застонал. Нет, она изгаляется! Что за день у него выдался…

– Нечего, нечего мне тут глазоньки закатывать, не то как приложу, вон, ушатом-то, вмиг вежество вспомнишь. Намылся он, кабаняка вонючий!

– Чего это вонючий? – пробурчал колдун, надевая рубаху.

– Того это! – отрезала старуха. – Кабаняка и есть! Девка, почитай, третий день в каземате сидит, а он тут намывается. Тьфу, лось сохатый!

Выученик повернулся к бабке:

– Какая девка?

– «Какая», – передразнила старая. – Такая. Дура эта, которая с тобой в каменоломни шастала. Третьи сутки света белого не видит, а он тут рядится!

Послушник захлопал глазами.

– У-у-у! – замахнулась на него утиркой Нурлиса. – Понабрали пней!

Пристыженный и виноватый Тамир поспешил прочь из мыльни. А в голове стучало только одно: как он мог забыть про Лесану?

Излив злобу на Тамира, Нурлиса отправилась прочь. Что погнало бабку на улицу, она и сама не знала. То ли внезапная тоска, то ли желание вдохнуть свежего воздуха. Оказавшись во дворе Цитадели, старуха повела носом, словно принюхиваясь – не пахнет ли весной. Весной не пахло, куда там! Пахло отчаянием и горем, что разлились, будто вязкий кисель, и мешали дышать полной грудью. Много бед эта зима принесла, а сколько еще принесет, только Хранители ведают.

Склочница поковыляла к позорным столбам, поглядела, как Лашта порет тощенького паренька, что, зажмурившись, извивался под кнутом, сплюнула под ноги и пробормотала: «Убивцы, все как есть тут убивцы, как земля-то только носит вас!»

Покруживши по двору, бабка сцепилась с конюхом, полаялась с кухаркой, пожелала провалиться попавшемуся ей на пути Русте и уже собралась было возвращаться к себе, как столкнулась с Бьергой.

– У-у-у, кровососка, опять ты! Нет от тебя прохода, бродишь, честным людям свет застишь.

– Это ты, что ли, честная? – усмехнулась колдунья.

Вот только усмешка у нее вышла грустная, да и глаза были потухшие.

– Уж почестнее тебя буду, – огрызнулась Нурлиса и потащилась прочь.

– Постой, – окликнула ее крефф. – Поговори со мной, муторно, сердце щемит.

Впервые в ее голосе слышалась просьба.

– Ну, идем, – сварливо отозвалась старуха, – на холоде я кости старые студить не буду. Что? Приперло, труповодка? Коли ко мне – змее подколодной – кинулась, а не к полюбовнику своему, знать, совсем тяжко пришлось? А? Чего молчишь-то?

Нурлиса не была бы Нурлисой, если б не съязвила.

– Ты поменьше языком про полюбовника трепли, как бы он тебе его не вырвал, – сказала в ответ обережница.

– Пусть Хранителей благодарит, что я ему мужицкую стать не оторвала, когда ты ко мне в соплях пришла каяться, что дите прижила! – проскрипела бабка и, не оглядываясь, поковыляла в свою нору.

Непривычно тихая Бьерга, как привязанная, пошла следом.

Оказавшись в жарко натопленной каморке, обе женщины долго молчали. Одна не собиралась начинать разговор, другая не знала, что сказать, да и следует ли делиться с едкой бабкой своими страхами. Высмеет ведь.

А на душе было тяжко…

– Глава Клесха и Майрико отослал, – наконец промолвила крефф. – Одного на пару с выучеником оборотней гонять, другую детей от черной лихорадки лечить.

– Ну, дуреху-то эту – за дело. Почитай, только из-за ее глупости угробили девку, – протянула старуха. – Но вот почто наставника ратника убирать из Цитадели? Нэд давно умом скуден стал, никак властью не натешится. Уж пора бы ему забыть ту выходку Клесха, а он все помнит и знай себе парня при любой провинности, как щенка, за ворота выкидывает. Довыкидывается, что тот в один день не вернется. Вот тогда полюбовник твой все локти себе до плечей сгрызет, да поздно будет.

– Не любовники мы, в прошлом все, – досадливо поморщилась наузница.

– То-то я погляжу, вы друг с дружки глаз не сводите, – махнула рукой бабка. – Может, в телах жар и остыл, а души-то горят еще.

– Да не об этом же я тебе толкую! – Бьерга даже топнула в сердцах и принялась раскуривать трубку. – Боюсь, как бы, пока Клесха нет, с девкой его что не случилось.

– Да чего с ней случится? – махнула рукой Нурлиса. – Откормили кобылищу. Нет, даже не надейся, эта с башни не шагнет.

Колдунья горько усмехнулась:

– Не шагнет. Порода не та. Они ведь схоронили лекарку-то. Упокоили. Не побоялись гнева Нэдова. Он запретил по обряду ее упокоить, резами сковал и велел в мертвецкую на выучку отдать.

Старуха покачала головой:

– О-хо-хо… И впрямь умом скорбен стал. Он что, забыл, кто девка была? От лютости совсем голову потерял? Беду накликать хотел? Иди, иди, глаза-то ему открой! Совсем уж очумел на старости лет.

И Нурлиса принялась выпихивать Бьергу из душной каморки.

– Не слышит он меня! – вцепилась в бабку колдунья. И столько было в ее голосе отчаяния, а в глазах мольбы, что она стала похожа на раненую птицу, которой жестокие дети перебили крылья.

– Бьюсь, да без толку все. И Майрико нельзя было отсылать, лекарей учить надо. А пойдут обозы с хворыми, Русте с Ихтором не разорваться – у них молодняк. Старики, что Койра, что Ильд, что Рэм, – уже не так оборотисты. Они и на совете больше помалкивают, перегорело в них все. Оттого и выучеников им более не дают.

– Эх, – старуха в сердцах махнула рукой, – окаянные! Одна маета от вас. Вот она, власть – голову-то как кружит, разум как туманит. А? Вы-то, креффы простые, едва не Хранителями рода человеческого себя возомнили, а про него что говорить? Не был Нэд таким, я ж помню!

О да… Карга умела ударить куда как больно. Бьерга опустила глаза и глухо сказала:

– И я другим его знала. – В голосе женщины сквозила затаенная нежность.

Бабка покачала головой. Еще у двоих судьба не сложилась, как не складывалась ни у кого в Цитадели. Даже если зарождалась в здешних стенах любовь, то вырывали ее безжалостно, с корнем, будто сорняк. Прижигая сердца болью, как каленым железом. Вот только шрамы всю жизнь ныли…

– Нурлиса, а сколько тебе лет? – вдруг вскинулась Бьерга. – Вот сколь себя помню, ты при крепости живешь. И какой была, такой и осталась – старой и сварливой.

Колдунья задумчиво посасывала чубук трубки и глядела на собеседницу.

– Тьфу, дурища, – проскрипела хрычовка. – Когда ты соплюхой сюда попала, мне лет было, как тебе сейчас. У молодых глаза по-другому видят, в пятнадцать-то лет баба сорокалетняя старухой глубокой кажется. К чему тебе года мои? Свои считай.