Карина Демина - Ненаследный князь
Управляющий икнул тоненько и был перепоручен тому же младшему актору с указанием глаз с пана Суржика не спускать.
— От же ж паскудина… — пророкотал Аврелий Яковлевич, перехватывая трость, и янтарные глаза совы нехорошо покраснели. — Себастьянушка, будь так добр, отойди шажочков этак на десять… а лучше на двадцать…
Спорить Себастьян не стал.
Он попятился, тесня и управляющего и младшего актора, который, наплевав на начальственное повеление, за паном Суржиком не смотрел вовсе, здраво рассудив, что деваться оному некуда, а вот ведьмачьи штуки — дело преинтересное.
Аврелий Яковлевич руки встряхнул, пошевелил пальцами, словно бы играя на невидимом инструменте, а после вытащил из нагрудного кармана позвонок на цепочке.
— Изыди, — сказал он и ткнул остистым отростком в личинку замка.
И дверь завыла.
Голос ее, скрипучий, продирающий до самых костей, набирал силу. И Себастьян, не способный управиться с иррациональным страхом, жался к стене…
Дверь голосила.
Дрожали стекла, а грязная дорожка попыталась подняться змеей, но оказалось, что еще в стародавние времена ее для надежности к полу гвоздиками приколотили. Она дергалась, ерзала, хрустела, раздираемая холодным железом.
Расползалась язвами и черным духом древнего капища. Кровью завоняло, резко, люто. И от запаха этого тошнота подкатила к горлу. Себастьян зажал рот руками, велев себе успокоиться. Что это он, старший актор, ведет себя, как гимназисточка?
Подумаешь, дверь голосящая?
Куда двери против Аврелия Яковлевича; тот, перехватив тросточку, ткнул в косяк, вроде бы и легонько, но доски захрустели. Штатный ведьмак, усмехнувшись, сказал в бороду:
— Шалишь.
Дверь зарычала, прогнулась и… рассыпалась серым пеплом. Аврелий же Яковлевич переступил порог. Крылья крупного хрящеватого его носа дрогнули, а в руке появился платочек, батистовый и с кружавчиками, вида пренесерьезного.
— Себастьянушка, — гулким и подозрительно любезным тоном произнес ведьмак, — будь любезен, подойди.
Идти не хотелось.
Из квартиры отчетливо тянуло мертвечиной.
— А может, я тут постою, пока вы там… очистите?
Запах был старым, и не запах даже, а… так, премерзейшее ощущеньице, от которого чешуя на шее дыбом становилась.
— Так я уже, Себастьянушка, — почти миролюбиво отозвался Аврелий Яковлевич, полируя платочком навершие трости. Глаза у совы вновь пожелтели. — Большей частью уже… иди сюда, не робей… под юбку лезть не стану.
— Аврелий Яковлевич!
Ведьмак только хохотнул.
Весело ему, однако… а вот Себастьяна дрожь от этой комнаты пробирает. И вроде ничего-то в ней особенного нет. Обои темно-зеленые, полосатые. Мебель пусть и не новая, но аккуратная. Козетка, креслица под лампою с абажуром, столик с парой свечей, прикоснуться к которым Себастьяну не позволили.
— Человеческий жир-с, — пояснил ведьмак, добавив одобрительное: — Тонкая работа. Видишь, какой оттеночек розовенький? Значит, с невинноубиенных брали…
Буфет с треснувшим зеркалом, на которое набросили старую простыню. Она сползла, обнажив и зеркало, и трещину, и пару потемневших чашек. Пахло… мертвецкой.
— Ну, Себастьянушка, что скажешь?
— Дурно здесь.
— И без тебя знаю, что дурно. Ты мне покажи, где черноты боле всего…
— Что?
Аврелий Яковлевич, занятый тем, что аккуратно укладывал чужие свечки в личный футляр — а и вправду, чего добру пропадать? — просто ответил:
— Вы, метаморфы, место, где волшба творилась, жопой чуете. А у меня, знаешь ли, за столько-то годков нюх притупился. Слегка. — Аврелий Яковлевич вытер пальцы тем же платочком и футляр со свечами во внутренний карман убрал. — Так что, дорогой, не кобенься…
Спорить с ведьмаком было себе дороже, и Себастьян, закрыв глаза, прислушался к комнате.
Мерзкая.
Гнилая.
Вся будто бы плесенью поросшая, такой… влажноватой. И запах, запах попросту невыносим… но надо понять, откуда тянет. И Себастьян двинулся вдоль стены, стараясь не соприкасаться с темными веточками плесени.
Пол вздыбленный.
Под ногами чавкает… мутит-то как… ничего. Круг и еще один, чтобы замереть в полушаге от черной дыры, сам вид которой внушает иррациональный ужас.
— Там, — сказал Себастьян, указав на паркет.
И глаза открыл.
А паркет обыкновенный. Дубовый. Елочкой уложенный в стародавние времена… и Аврелий Яковлевич, опустившись на колени, прислушался к чему-то и кивнул, бросив:
— Выйди… ненадолго.
Уши Себастьян заткнул, но не помогло. Не было воя, но сама комната изменилась, пространство вывернулось наизнанку, затрещало, породив незримую волну, которая прошла под ногами. И Себастьян с трудом сдержался, чтобы не заорать от чужой, но такой осязаемой боли.
— Жив? — Вялые пальцы Аврелия Яковлевича шлепнули по щеке, а в руках оказалась знакомая фляга, в которой штатный ведьмак держал свою особую настойку. — Пей. Давай, давай, а то ж не отдышишься…
Он поднял флягу, заставив Себастьяна сделать глоток. Настойка оказалась… крепкой.
— От то-то же. — Аврелий Яковлевич вынул флягу из ослабевших пальцев. — А теперь пойдем, дорогой мой…
Идти в квартиру не хотелось.
Она стала чище, но…
В паркете зияла дыра, и штатный ведьмак переступил через выломанные, ощерившиеся ржавыми зубами гвоздей, доски.
— Сюда, да не бойся, все уже… связал.
Но к коробке, стоявшей на столе, прикасаться он не спешил.
А коробка знакомая, некогда бледно-голубая с золотой окантовкой и лилией на крышке, фирменной отметкою кондитерской панны Штерн, известной на весь Познаньск. В такие панна Штерн, развернув пласт промасленной бумаги, укладывает жирное курабье, или пахлаву, или духмяную, свежей варки, халву… пирожные с маслянистым кремом…
Аврелий Яковлевич перчатки надел, да не свои, но форменные, из тонкой заговоренной шкуры. Крышку он поднимал аккуратно и, отставив в стороночку, поманил Себастьяна пальцем.
— От колдовка… Хельмово отродье.
В коробке лежало не курабье.
Черный полуистлевший платок, который мелко подрагивал. И сперва Себастьян решил даже, что дрожание это ему мерещится от волнения ли, или же от ведьмаковской настойки, непривычно ядреной, с мягким привкусом кедровых орешков.
Хороша…
— Не бойся, — сказал Аврелий Яковлевич, распростирая руку над платком. — Не бойся…
— Я не боюсь. — Себастьян обиделся даже.
Да, не любит он черной волшбы, так и причины имеет. Он же не виноват, что метоморфы — создания чувствительные? Но чтобы бояться…
— Я не тебе, охламон хвостатый. Выходи… вот так, маленький…
