Ольга Болдырева - Без души
Только одиночество, а ещё фанатичное поклонение.
Шарисс наклонил голову, словно прислушиваясь к чему‑то. Но нет, всё, что госпожа хотела, уже показала своему сыну. Он отпил ещё и попытался поставить бокал на столик. Адриан в последний момент перехватил тонкую руку, чтобы напиток не расплескался по белоснежному длинноворсному ковру.
— Извини, кажется, я никогда к этому не привыкну, — и снова рассеянная улыбка, так не подходящая древнему существу.
Король — Всех — Людей молчал, понимая: князю нужно сосредоточиться, чтобы объяснить то, что он увидел. Но в тот раз молчание не затянулось.
— Знаешь, мой друг… это так странно — увидеть свою смерть.
— Что? Но это невозможно — Видящий зрит все, кроме своей смерти.
— Да, ты, конечно же, знаешь о возможностях Видящих куда больше меня, — ирония была тёплой, — Но ты прав, не могу. Только вот то, что я видел — абсолютный конец, и глупо думать, что я смогу это пережить, — князь покачал головой.
— Мастер?
— О, нет! — смех: — Эрик бесспорно опасен, иначе мы бы не послали за мальчиком, но в тоже время он, даже если продаст всего себя безумной госпоже, не будет способен на такое. Не знаю, как описать. Я видел Бездну, обладающую холодным расчетливым разумом Зверя, — он странно улыбнулся. — Сохрани нас тихая госпожа…
Когда‑то:
…Девять шагов на шесть. Маленькое зарешеченное окошко под самым потолком и ведро для нужд в углу. Таков каждый мой день, моя жизнь.
Девять шагов — не много, не мало. Моя камера… девять на шесть шагов. Но я не мечусь по ней. Нет сил, нет желания. Я сижу в углу, обхватив руками голову, сдавливая пальцами виски, пытаюсь прогнать голоса… вкрадчивый шепот, истеричные крики, мольбы, угрозы. Голоса перебивают друг друга, перемешиваются, и дурнота подкатывает к горлу плотным комком, перекрывая доступ в легкие затхлому воздуху.
Холодно.
Они умирают снова и снова в моей памяти.
Внутри головы пусто, только большой экран, на котором кто‑то раз за разом прокручивает черно — белый фильм, до краев наполненный моими кошмарами. Тихо шуршит и потрескивает старая пленка, то и дело пробегают по выцветшей действительности темные полосы, зигзаги. Я, не отрываясь, смотрю в их глаза и спокойные, застывшие восковыми масками лица. Их нет. Никого. Тела давно съели черви, и жизнь смерила боль… для других, не для меня.
Мой ад, моя пытка раз за разом видеть их смерть, слышать крики. Смотреть, как они оставляют меня. Тихо шуршит пленка, отматываясь назад, заставляя снова и снова вспоминать. Умирать вместе с ними. Кричать. День ото дня, ночь от ночи. Другие воспоминания блекнут, оставляют меня. Одного со своими страхами. Так же, как оставили другие. Это не сумасшествие… Я уже забыл как это — улыбаться. Скулы сводит судорогой, еще одна попытка — нет, бесполезно.
Больно. Боль не оставляет меня ни на секунду: выедая душу, плавя кости, заставляя сплевывать на обрывки одежды крупные сгустки крови. Сворачиваюсь на холодном полу, подтягивая колени к животу.
Мама, мамочка, как же мне больно… Где же ты? Помоги, пожалуйста, спаси меня. Я не знаю, что сделал, чем провинился перед тобою, что ты не приходишь, но прошу — не сердись на меня, прости. Просто вернись. Я так хочу услышать твой голос. Мне так плохо, так не хватает тепла. Забери меня отсюда. Забери. Я обещаю больше никогда не уходить из дома, я обещаю… мама.
Пожалуйста…
Мама, почему мне так больно?
Я слышу у входа в камеру сиплое дыхание стражей и затыкаю уши, когда крики становятся совсем невыносимыми, но это не помогает… они внутри черепа, внутри моего мозга. Хочется высверлить их оттуда, вытянуть, выбить, стереть. Забыть спокойные лица с печатью смерти. Не знаю, как передать мой кошмар, ставший явью — здесь не помогут ни слова, ни сравненья. Как объяснить, что мои руки в грубой сетке неровных шрамов? Что я сам раздираю себя до крови, чтобы заглушить одну боль другой? И все чаще и чаще думаю о том, что можно удариться виском об острый выступ в каменной стене, заставив голоса заткнуться раз и навсегда.
Эта позорная мысль становится все более навязчивой с каждым днем.
А еще ко мне приходят они. С бледных костей свешиваются куски плоти, обрывки одежды тащатся по полу, а глаза давно вытекли. Они обвиняют меня в своей смерти. Говорят, что это мое наказание. Что так надо. Что я не достоин ничего другого. Они говорят, и я практически слышу вкрадчивый смех за спиной.
Девять шагов на шесть — границы моего бреда.
Сильнее и сильнее надавливаю пальцами на виски и зажмуриваюсь. Нет, нет! Нет… Это не правда! Я не виноват… не виновен. Я сделал все, что смог… я не хотел их смерти.
Я не хотел.
Господи, я не хотел!
Но им все равно. Они смеются, и синие губы расползаются в гримасах улыбок — они счастливы, что я здесь, что боль мучает меня.
А еще мне снятся дети. В лабиринтах своих кошмаров я слышу детские голоса, звонкий смех. Зыбкие тени скользят за порогом реальности. Играют со мной в прятки. Дети же любят играть? Я пытаюсь их отыскать, зову. Бегу. А стены давят, сужаясь плотным кольцом, и в переливах звонких колокольчиков я все чаще слышу торжество.
Они тоже счастливы, что я здесь.
В одном из снов я увидел маленькую девочку. Она стояла спиной ко мне, рыжие кудри красным золотом стекали по плечикам. Казалось, она не двигалась, но я никак не мог ее догнать. В конце сна, сделав последнее усилие, я прикоснулся к ней, заставляя повернуться. У девочки не было лица — рыжие пряди обрамляли пустоту. Кажется, именно тогда я понял, что означает слово ужас…
Мне плохо.
Как же мне плохо. Но они говорят, я заслужил эту боль.
Лишь раз в полгода ее улыбка возвращает мне надежду. Это слово — что оно означает? Не помню… Но ничего, она придёт, и голоса ненадолго оставят меня.
Господи, сколько я здесь? Когда же ты заберешь меня к себе… когда же ты отпустишь мою душу на свободу.
Девять на шесть шагов: не много — не мало. Но я не мечусь по своей клетке. У меня просто не хватает сил.
Сейчас:
— Ты уверен, что на меня эта гадость не подействует? — Леша с сомнением посмотрел на крошечный пузырёк из тёмного стекла.
— Уверен. Или ты думаешь, я стану разбрасываться словами? Просто добавь им "эту гадость" в чай, дальше пойдёт цепная реакция — все, кто будут с ними встречаться, станут забывать меня. Исчезнут документы, фотографии, напоминания. Всё. Это лучший выход. У меня слишком много неоконченных дел, чтобы возвращаться.
— Ты обещал провести как‑нибудь к себе, — протянул брат, все ещё сомневаясь: не проще ли после моего ухода разбить чертово зелье как можно дальше от дома.
