Михаил Гуськов - Дочка людоеда или приключения Недобежкина
дал, как дал – во здорово, аж стены рухнули. Чуму Зверева освободили, самого Чуму Зверева!
Не чуждый артистизма бомж все больше и больше проникался верой во всесилие своего господина, считая его одним из главарей преступного мира, он даже дерзнул назвать его в припадке верноподданнических чувств на „ты", но понял, что этого, пожалуй, по той субординации, которую он правильно учуял с самого начала, делать было нельзя.
– Вы, Аркадий Михайлович, гений!… – Витя сощурился, придумывая, в какой бы области назвать гением Недобежкина, но не нашелся и для округлости фразы решил поклясться. – Ей-богу, гений! Только кости немного болят, но сегодня легче
Намного легче, а вчера, думал, помру. Прыгал, думаю: „Мама! Зачем ты меня родила на такие муки!", а как перекувыркнулся через голову и мягонько так приземлился, да не сорвался с крыши, обрадовался: „Жить можно! Хорошо! Солнце! Они палят вслед, а нам хоть бы что!"
Петушков машинально повторил за белобрысым:
– А нам хоть бы что!
Он снова стал разглядывать свою сумочку.
– Я, пожалуй, пойду, Аркашенька, мне надо душу в покойное состояние привести, здесь храм поблизости есть. Душа смутилась. Бесы, бесы вокруг гебя, Аркадий, бесы обступили! – вдруг запророчествовал Петушков. – Погибнешь ты ни за что. Беги в храм!… Аркадий, средь „стремнины огненной остров зелен есть храм!…".
– Там они нас точно вычислят по твоей церковнославянской бороде и шлепнут! Я предлагаю жить как жили. Сейчас они разберутся, что перепутали нас, и все будет в порядке.
Что ты, Серега, раскудахтался, как мокрая курица? „Петушков – это звучит бодро!" Церковный человек! Пойдем с нами! Какие у тебя грехи? И грехов-то никаких толковых нет. Не ты же двух „чурок" замочил, а я.
– Что ты говоришь, Аркадий, Господь с тобой. Ты не „чурок" замочил, а двух людей, две души божие загубил.
Петушков приободрился, в нем проснулся пророк, обличитель.
– Они хоть и нехристианский народ, но требуют уважения, и я тебя очень прошу, оставь свое высокомерие, не называй, пожалуйста, представителей восточных народов „чурками". И слово-то какое – „замочил", стыдись, Аркадий, этой пошлости слов. Наш великий русский язык!…
– Тьфу! – плюнул Недобежкин. – Ты что, Сережа, с ума спятил, сейчас мне про великий русский язык толковать? Нам сматываться отсюда надо, они же по следу электрички сейчас прямехонько к нам прикатят, а ты мне мораль читаешь. Тебя хлебом не корми, дай только повод мораль другому почитать.
И тут Недобежкин рассмеялся, подумав: „Что это я всерьез к его манной каше отношусь: „грешки, бесы, покайся"? Он же меня ловит, как рыбку на блесну, на эти позолоченные словечки. Он побежит за мной, как собака за колбасой, у меня же деньги в кармане, у меня два чемодана бриллиантов дома. У меня же кнут на запястье!"
– Вот-вот-с, – вдруг раздался в его мозгу голосок Битого, – у вас кнутик-с есть, а вы с ними цацкаетесь.
– Ты где же был? – рассердился Недобежклн на Битого. – Такие дела происходят, нас чуть из пулеметов не перебили, а ты куда-то исчез.
– Боялся вас лишний раз побеспокоить. Это со мной бывает, в самый нужный момент хвать, а меня и нет-с, вам и самому думать приходится, как выпутываться. Зато вы тоже-с будете битым, за одного битого двух небитых дают, так что я пока исчезну, мы еще поговорим. Приодеться бы вам
надо!
Недобежкин окинул взглядом себя и своих друзей. Шел-ковников был в зеленом пиджаке, в неглаженных брюках, в стоптанных ботинках. Петушков тоже одет по-сиротски.
– Аркадий Михайлович, а что с бутылками делать? – наконец обратил внимание Витя на бутылки, которые с таким трудом пронес через все испытания.
– Да брось ты эти бутылки в мусорницу! – в сердцах воскликнул аспирант.
– Как в мусорницу?! – Шелковников даже открыл рот от удивления. – Я же их спас и пронес от самого ресторана, не бросил!
– Дай я их спрячу в сумочку, – отозвался более хозяйственный Петушков и, свернув пробочки из попорченных страниц духовных книжек, сунул едва начатые поллитровки в свою изрешеченную картечью сумочку.
Шелковников понял, что навеки расстается со своими бутылками, и тем не менее благодарно посмотрел на аскета.
– Витя! Где бы нам приодеться помоднее? – задал в этот момент вопрос аспирант.
– Знаю адресок, но очень дорого берут. Вы обновить гардероб хотите, Аркадий Михайлович? – подобострастно поинтересовался он. – Есть адресок и имя-отчество. Ришаров Вольдемар Францевич, – почему-то на ухо аспиранту, приставив ладонь ко рту, выпучив маленькие глазки, зашептал заговорщически бомж.
– Почему я? Думаю, и ты не откажешься, и даже Сергей Сергеевич не откажется обновить гардероб. Ему и сумочку новую надо бы для духовных книжек. Лови такси! Нам ведь на бальные танцы скоро ехать! На Сергея Сергеевича еще
билетик надо достать будет.
– Айн момент! – откликнулся бомж.
– Какие еще бальные танцы? – возмутился Сергей Сергеевич, – мне к Нилычу надо, у меня встреча с Нилычем запланирована, старик будет ждать. И тебе бы, Аркашенька, если ты хочешь заниматься литературным трудом, надо бы заехать к Нилычу. Бросил бы все, Аркаша! Какие еще бальные танцы?! Нилыч нам чайку с малинкой нальет. Стихи почитаем. Ты написал что-нибудь новенькое?
„Боже!" – глядя на друга, как будто сквозь толстенное стекло, которое отделяло их друг от друга, подумал аспирант.
– Конечно, написал, целую поэму, хочешь, почитаю? – сверкнул глазами Недобежкин.
– Хочу! – оживился Петушков.
– Тогда слушай! Глазами слушай, носом, ртом, костями. Моя поэма веселая и страшная, Сережа. Поехали читать мою поэму. Мы еще не все тюрьмы и рестораны разгромили, Сергей!
Он силком увлек друга в такси, которое подогнал Шелковников, и они с площади Рижского вокзала покатили менять кожу
