Роберт Сильверберг - Хроники Маджипура
Врата Пинитора обозначали четкую границу между городом и пустыней. С одной стороны раскинулся район приземистых, безликих, обнесенных стенами вилл, а с другой — за пределами городского периметра — лежала одна лишь бесплодная пустошь. Ничто не нарушало впечатление безжизненности равнины, кроме полосы широкого мощеного тракта, глубоко врезавшегося в неровности местности. Дорога, словно рана, медленно ползла вверх, к гребню горного хребта, окружавшего Толагай.
Жара стояла невыносимая. Ночью в пустыне было заметно холоднее, чем днем, но палящий зной по-прежнему ощущался. Хотя огромный сверкающий глаз солнца скрылся за горизонт, оранжевые пески излучали накопленное за день тепло и воздух над ними мерцал и, казалось, шипел, словно тлеющие угли в камине. Дул сильный ветер. Деккерет заметил, что с наступлением темноты его направление изменилось на противоположное, и теперь он дул из сердца континента в сторону моря, но разницы при этом не было никакой: что береговой ветер, что морской бриз — оба были одинаково иссушающими и не знали никакой пощады.
В ясной атмосфере пустыни свет звезд и лун казался необыкновенно ярким, а помимо них можно было заметить еще и жар, исходящий от земли, — странное призрачное зеленоватое сияние, неровно разбросанными пятнами истекавшее от откосов вдоль обочин тракта. Деккерет спросил, что это такое.
— Растения, — объяснил вруун. — Они испускают в темноте свет. Прикосновение к такому растению всегда очень болезненно, а зачастую бывает даже смертельным.
— Как я смогу узнать их при дневном свете?
— Они растут в расселинах скал и похожи на пучки измятой проволоки. Не все растения, которые так выглядят, опасны, но вы поступите правильно, если будете держаться подальше от любого из них.
— А также и любого другого, — вмешался в разговор Барджазид. — В этой пустыне растения хорошо защищаются, и порой самыми удивительными способами. Даже наш собственный сад и то каждый год преподносит нам какой-нибудь новый неприятный сюрприз.
Деккерет кивнул. Он, конечно, не собирался прогуливаться в этих местах, но если уж ему вдруг пришлось бы так поступить, то следовало принять за правило ни к чему не прикасаться.
Старая парящая лодка на протяжении всей жаркой ночи медленно, с трудом, но без остановок ползла вверх по крутой дороге. Пассажиры мало разговаривали между собой. Женщина-скандар сидела за рулем, вруун Серифэйн Рейнаулион устроился рядом с нею и иногда делал замечания по поводу состояния дороги; двое Барджазидов молча расположились на заднем сиденье, предоставив Деккерету возможность с возрастающей тревогой рассматривать адский пейзаж.
Беспощадный молот солнца измял, изувечил, исковеркал землю. Вся влага, которую принесла сюда зима, давно улетучилась, оставив в почве корявые трещины. Поверхность земли была вся рябая — это ветер непрерывно драл ее струями песка, — а редкие низкие и чахлые растения, несмотря на множество разновидностей, казались одинаково кривобокими, замученными, скрюченными и узловатыми. К жаре Деккерет начал постепенно привыкать: она просто облекала, подобно коже, и спустя некоторое время любой человек мог смириться с этим. Но напоминающее о смерти уродство всего, что он созерцал, сухое, равнодушное однообразие окружающего пейзажа смущали его душу.
Пейзаж, вызывавший ненависть, явился для него совершенно новым явлением, существование которого он до сих пор даже не мог себе вообразить. Везде, где ему приходилось бывать на Маджипуре, он видел только красоту. Он думал о своем родном городе Норморке с его извилистыми бульварами, прекрасной каменной стеной и нежным полуночным дождем. Вспоминал гигантский город Сти, расположенный чуть выше по склону Горы, где он как-то раз шел на рассвете через сад с деревьями высотой по колено и зелеными листьями, сверкавшими так, что слепило глаза. Он думал о Большом Морпине, этом переливающемся огнями всех цветов радуги чудо-городе, полном развлечений, примостившемся поблизости от невероятного сооружения — Замка короналей на вершине Горы. И о девственных лесных чащах Кинтора, и о блестящих белых башнях Ни-мойи, и об ароматных травах в лугах долины Глэйдж… «Как прекрасен этот мир, — думал Деккерет, — какое в нем множество чудес, и насколько ужасно то место, где я теперь оказался!»
Он говорил себе, что должен попытаться обнаружить красоту этой пустыни — в противном случае вид ее парализует его дух. Может ли существовать красота в пагубной сухости, думал он, красота в угрожающей угловатости, красота в оспинах, красота в неопрятных растениях, сияющих по ночам бледно-зеленым жаром? Пусть шипы будут красивыми, пусть суровость будет красивой, пусть неприязненность будет красивой. «Ведь что такое красота, — спросил себя Деккерет, — если не полуосознанный отклик на тот предмет, который мы созерцаем? Почему луг считается более красивым, чем пустыня? Говорят, что красота скрыта в глазах наблюдателя; значит, нужно переучить твои глаза, Деккерет, чтобы уродство этой земли не погубило тебя».
Он попытался заставить себя любить пустыню. Он изгонял из своего сознания такие слова, как «суровая», «мрачная» и «отталкивающая», словно вырывал клыки у дикого зверя. Он то и дело напоминал себе, что следует увидеть в этом пейзаже покой и умиротворение. Он заставлял себя восхититься искореженными скальными обнажениями и кривыми клыками расщелин. Он искал прекрасное в запыленных истерзанных ветрами кустах. Он высматривал достойные уважения качества в маленьких зубастых ночных существах, которые порой перебегали дорогу. И, по мере того как тянулась ночь, пустыня сначала стала казаться ему менее ненавистной, затем нейтральной, и наконец он почувствовал, что может увидеть в ней своеобразную красоту, а где-то за час до рассвета он вообще перестал думать о ней.
Утро наступило внезапно: поток оранжевого пламени обрушился на горную стену, окаймлявшую небосвод с запада, щупальца ярко-красного огня высунулись из-за противоположного края земли, и сразу же вслед за ними желтое лицо солнца, в котором было больше бронзово-зеленого отсвета, чем в северных широтах, взлетело в небо, будто отвязавшийся воздушный шар. В момент этого поистине апокалиптического восхода Деккерет с изумлением поймал себя на том, что с острой болью вспоминает архирежиманда Голатор Ласгию, задаваясь вопросом, видит ли и она этот рассвет, а если да, то с кем, и чтобы отогнать эту мысль, обратился к Барджазиду:
— Этой ночью не было никаких фантомов. Значит ли это, что здесь призраков нет?
— Настоящие неприятности начнутся за Проходом, — ответил маленький человек.
