Константин Плешаков - Богатырские хроники
Пришпорив коня, я выехал на дорогу. Неподалеку от сгоревшей деревни, в ольшанике, оставил копье, щит и шлем, закутался в плащ, чтобы скрыть от глаз меч, сгорбился и пустил коня по Черниговской дороге.
Время тянулось мучительно долго, пока я не услышал свист. Не уверен, что не будь у меня пакли в ушах, я бы не пришпорил своего коня. Это был зловещий громовой свист, который, казалось, несся со всех сторон, был страшнее грома и пронизывал самое сердце. Конь подо мною дрожал. Я отпустил поводья и прижался к его шее. Конь понес в чащу. Краем глаза я видел, как вслед за нами с ветки на ветку стремительно передвигается большая черная тень…
Я закружил коня на месте, и тень бросилась вниз; мечом я отбил ее на землю и сам прыгнул вниз. Раздался крик.
Передо мной на траве корчился от боли молодой горбун с уродливым лицом. Я приставил к его горлу меч:
— Не шевелись, упырь!
На меня смотрели полные страха и боли синие глаза. Я с облегчением перевел дух. Этот Соловей не знался с нечистью.
— Вставай, ублюдок!
Постанывая и с опаской посматривая на меня, он поднялся.
Он скинул широкий черный плащ и остался в плохо сидящем на нем боярском платье. Это был юноша лет семнадцати; горбатый, примерно по плечо мне ростом; с очень уродливым лицом — длинной челюстью, вывернутыми губами и крохотным носиком; очень худой и гибкий, как куница: проворство сквозило в каждом его движении. Из левой руки сочилась кровь, он с опаской поглядывал на рану, поскуливал и морщился.
— Стой на месте. Вздумаешь убежать — прикончу.
Я разыскал в кустах своего коня, достал из сумы тряпицу, сушеной травы и перевязал ему рану; она, впрочем, была неглубока.
— Так это ты — Соловей-Разбойник?
Он что-то отвечал — я не расслышал. «Пакля», — вспомнил я и вытащил ее из ушей. Он с изумлением смотрел на меня.
— Повтори, что ты сказал.
— Так меня называют…
— А сам ты как себя называешь?
— Радко…
— Веди меня к матери.
У него задрожали губы.
— Откуда… ты знаешь, Добрыня?
— А откуда ты знаешь мое имя?
— Тебя знают все…
— Ну так вот, а ты, когда падал, закричал «мама». Даже сквозь паклю я расслышал это.
Он повалился мне в ноги:
— Не трогай ее…
— Не трону, кто бы она ни была… Вперед, упырь!
И он, всхлипывая, повел меня. По дороге он немного успокоился, и по тому, как он оглядывался на меня, я понял, что какой-то вопрос вертится у него на языке.
— Спрашивай.
— Откуда ты… знал, Добрыня?
— Что ты не паук и не чудовище? Это было просто. Никто никогда не видел человека, убитого Соловьем-Разбойником, — раз. Два: ты нападаешь только на маленькие обозы, а чаще всего — на одиноких путников. Три: ты нападаешь обычно здесь, значит — у тебя есть дом… Ты видел, что сделали со Свапущем?
— Это не я, Добрыня!
— Я знаю, что это не ты. Это сделали соседские крестьяне — они думали, что ты укрываешься в Свапуще. Так?
— Это — страх… Там лежат трупы…
— Да, там лежат трупы. И хотя не ты их убил, твоя вина здесь тоже есть. Ты навел людей на черные мысли. Это тебе зачтется.
— Где… зачтется?
— Везде. И на земле, и на Небе.
Он умолк.
Мы вышли в низину, где журчал ручей. Радко юркнул в кусты и вывел меня на поляну; там темнела грубая изба. В дверях стояла женщина.
Увидев меня, она было завыла, но тут же зажала рот рукой.
— Я привел тебе твоего сына. Помни: я еще не завершил свой суд, а потому рассказывай все, как было.
Она закивала, заметалась по поляне, громким шепотом рассказывая мне их историю.
Радко родился горбатым и уродливым. Дети дразнили его, взрослые хотели убить — боялись, что вырастет в колдуна. Тогда его мать, Наина, унесла его в лес. Он рос совершенно один и людей видел только с обочины дороги, из кустов. Его дар открылся в детстве, как только он начал ходить. От свиста лесные твари теряли рассудок; их можно было ловить и есть. Когда Радко вырос, он все дни пропадал подле дороги, разглядывая обозы и путников. Зависть и злоба поднимались в нем. Однажды он принес домой тюк с одеждой. Наина заклинала его не ходить туда, но с Радко ничего нельзя было поделать.
— Я знала, что это плохо кончится. Он мог попасть не на тебя, Добрыня.
— Да, он мог попасть не на меня. Ты видела, что сделали со Свапущем?
В ее глазах зажглась ненависть.
— Они травили убогого… Перун наказал их…
— Их наказал не Перун, а Радко.
— Перун справедлив, — сжала она губы. Помолчав, она спросила: — И какой же твой суд, Добрыня?
— Я голоден, Наина, — сказал я просто. — Накорми меня.
Она накормила меня медом и лепешками. В избе по стенам были развешаны ковры, оружие, парадное платье, на гнилых досках стояла драгоценная заморская посуда. Радко забился в угол и оттуда глядел на меня горящими глазами, и я поймал себя на мысли, что он ничем не отличается от своих сверстников, когда они с обожанием глядят на проезжего богатыря. А Радко к тому же в отличие от них был убог и умел только и всего, что лазить по дубам, как куница, и свистеть, как соловей. Что ему предстояло в жизни — Бог весть.
— Радко, выйди… — Я смотрел в глаза Наине и чувствовал в них не только страх, но и Силу. Да, она была из тех. — Наина. Ты умеешь ворожить. Ты знаешь травы, Ты умеешь говорить со зверями. Она выпрямилась:
— Да, Добрыня.
— Ты не умела этого от рождения. Тебя этому научили.
Она молчала.
— Это сделал тот, от кого ты родила Радко. Кто он был?
Она смотрела на меня с одним уже только страхом.
— Вы в моих руках — ты и твой сын. От кого ты родила Радко?
Она молчала. Это было то, чего я больше всего боялся. «Вот, — подумал я с отчаянием, — опять он».
— Это был… Волхв?
Она вскрикнула и невольно обернулась.
— Его здесь нет. Я бы это чувствовал.
— Я бы это тоже чувствовала, Добрыня… Уж кто-кто бы это чувствовал, так это я… Да, я родила от Волхва.
Он останавливался в Свапуще под именем Марко-странника восемнадцать лет назад. Он научил ее всему этому — и ворожить, и знать травы, и говорить со зверями, а взамен этого взял ее и жил с нею тайно.
Теперь мне оставалось одно, самое страшное. Если Волхв знает про сына, то Радко не должен остаться жить.
— Он знает про Радко?
— Клянусь — нет. Клянусь. Я знаю, о чем ты думаешь.
— Так не обманываешь ли ты меня? Волхв не знал, что ты зачала от него? Я этому не поверю.
— Знал. Но когда он приезжал в Свапуще потом, нас там уже не было, и все думали, что я утопилась вместе с Радко. Я оставила одежду около речки…
— Ты думаешь, ты обманула Волхва?
