Юлия Горишняя - Слепой боец
От «слепой горячки» не выздоравливают — когда проходят боль в голове и горячка, это значит, человек либо умер, либо ослеп. И могут еще отняться руки и ноги, если не повезет, и речь тоже. Элхейву повезло — он умер через две ночи. И он еще был жив, когда Гэвину пришлось искать опять случай, чтоб поговорить с Йиррином без лишних ушей рядом.
— Теперь на башню Катта придется лезть одному тебе, — сказал он.
А ведь за зиму он говорил Йиррину раз пять, и только наполовину в шутку, что ему кажется, мол, эта башня Катта — просто-таки часть его самого. Как рука или имя. И что он — Гэвин, сын Гэвира, — и «четвертая башня южной стены, именуемая Катта», были назначены друг другу еще в миг рождения мира, когда создавались все судьбы и звучали все имена…
— Не понимаю, — сказал Йиррин. — То есть я понимаю, что кто-то должен остаться снаружи…
— Чтобы тот, кто внутри, мог быть уверен: дружины там, снаружи, все станут делать как надо, а не как каждому из капитанов на ум взбредет, — подхватил Гэвин. — Ты сам говорил: чтоб получилось, все должно быть подогнано, как обшивка на «змее»!
— Но почему ты?! Раз Элхейва не будет… Можно ведь Увальню поручить это, он сделает не хуже. Гэвин!
Тот помолчал.
— Может, и сделает. — Казалось, он растерялся даже. — Только это не поход Долфа. Это мой поход.
— Ты б, кажется, хотел один быть со всех сторон, — заметил на то Йиррин, — чтоб Чьянвену взяли три тысячи Гэвинов, сыновей Гэвира? — Но Гэвин не засмеялся. Не рассердился даже.
— Хорошо бы, — отрезал он, — если б кто умирал, — умирал бы я один.
И они замолчали оба надолго. У Элха Кольца не оставалось больше сыновей, и у Элхейва остались жена и сын, Элх, сын Элхейва, что родился прошлой зимой. Хорошо хоть, сыном успел обзавестись…
Потом Йиррин трудно вздохнул:
— А может, он еще и не?..
— Помрет он. — Гэвин качнул головой. — И хорошо. Хорошо, что помрет. — Страшно говорить такие вещи, но Гэвин все-таки сказал: — Я желаю ему, чтоб он умер. Я ведь даже представить себе ничего хуже не могу, чем слепцом сделаться, беспомощным, как старик. Э-эх…
— Я — могу представить, — сказал Йиррин. Голос у него был такой, какой случался иногда в начале зимы, когда от первых морозов трещит лед, но Гэвин — как всегда — ничего не заметил.
— Словом, готовься. И теперь — на «Лосе» пойдешь ты вместо Элхейва.
— Гэвин, да ведь это!..
— Сможешь, не прибедняйся! — чуть не рявкнул тот. — И если ты не будешь хотя бы имовалгтаном — ты представляешь себе, какой крик у меня поднимется на совете, почему, мол, на Катту я посылаю тебя, а не кого-нибудь из них, капитанов от деда и прадеда?!
— Да пусть бы кто-нибудь из них и шел!
— Ох, только не начинай все сызнова! — Гэвин прищурился, и прищур этот слышался в голосе, хоть и темно было. — И можешь сколько угодно говорить про три тысячи Гэвинов. Но или на Катте будут мои люди — или пусть вся эта Чьянвена провалится на дно морское!.. — А потом он добавил: — Тем более все одно еще никто ничего не знает. Вон — развернемся и пойдем ловить шелковый караван. Я что, не могу это сделать?
Неизвестно, что тогда подумал Йиррин, сын Ранзи. Быть может, то самое, что недавно сказал вслух:
Негоже корить
Тропинки в горах…
Одним словом, он согласился. И Гэвин подытожил:
— Сегодня же всем скажу.
— Подожди хоть, — ужаснулся Йиррин, — пока он умрет… — Способность Гэвина не замечать, что думают о нем люди вокруг, пугала его все больше. — Или пока… не умрет.
И Гэвин, словно вспомнив, остановился. Решения он менял очень редко. Слишком редко. Но тут сказал:
— Да… Ладно.
Разговаривали они на носу «Черноокого» — торгового корабля Гэвина, и была опять ночь. В такой тесноте да на людях беспрерывно другого ведь времени не улучить. Гэвин ушел, а его певец так и остался сидеть на каких-то мешках, возле самой носовой фигуры. Слышно было, как заскрипела у кормы сходня под ногами Гэвина (как разносятся над водой звуки!); потом он заговорил с дружинниками, стоявшими там на страже, и голос был спокойный, правильный — капитанский голос. Если кто видел, какой был Гэвин в начале того лета, когда у него стали вдруг тонуть чуть не со всею командой корабли и умирать злою смертью капитаны, — то один Йиррин…
Но тот не прислушивался сейчас. Когда ясно плывут по небу звезды и Небесная Дорога сияет от одного конца мира и до другого, света порою бывает столько, что можно разбирать руны не на ощупь. «Лось» был прямо у него перед глазами, и он смотрел на «Лося», как он рисуется на воде неподалеку, и странное это было чувство — чувство, с каким он не всматривался раньше ни в один штевень и ни в одни борта.
Если попытаться разобраться, о чем он думал тогда, то выйдет, что думал обо всем сразу. О том, что «Лось» приводится к ветру еще даже надежнее, чем «Дубовый Борт», сам Гэвин признает, и о том, как все должно перемениться через несколько дней и как ему странно и даже страшно представлять, как это будет, когда переменится, и о том, что Гэвин ведь в самом деле был готов бросить все и уйти за шелковым караваном (просто чтоб исполнить данное обещание!), и о том, что по-настоящему сейчас ему бы следовало чувствовать себя последней тварью, оттого что «Лося» и башню Катта ему дает такое горе, как смерть Элхейва.
Это всегда плохо, когда именитый человек умирает вдали от дома, но когда вот так — а не в бою и не в море, где мокрые руки океанских дев уносят потонувших мореходов в подводные чертоги, играть их зелеными кудрями среди зеленой воды, как говорят в стихах…
«Не понимаю, — думал Йиррин. — Я даже себя не понимаю, куда уж мне Гэвина понять… Никудышный из меня певец. А теперь и вовсе будет никудышный, теперь надо будет думать о другом, теперь о „Лосе" надо будет думать. Да ведь я же совсем и не хотел этого никогда!»
Он в самом деле никогда этого не хотел. Иной раз ему уже приходилось оказываться главным на каком-нибудь корабле — вот как тогда в Аршебе, — но только на время. И в глазах людей, и в его собственных это ничего не меняло, он оставался дружинником, ближним дружинником, но все же… А в дружине у Гэвина вправду не было больше никого, именитого по рождению (находились люди, которым нравилось водить рядом с ним свои корабли, но вторые и третьи сыновья, даже если оказывались с родичами в разладе, предпочитали пойти к кому другому, понимая: слишком близко от славы Гэвина их имени не быть замечену вовек), но среди ближних дружинников нашлись бы такие, что справились бы на «Лосе» не хуже: тот же Пойг, сын Шолта, или Интби Ледник, Интби к тому же на «Лосе» — «старший носа». И вдобавок они-то были не чужаки, а люди из семей почтенных и зажиточных.
