Тим Северин - Дитя Одина
— А на каком языке ты пел, когда мы танцевали в круге? — спросил я.
Он задумчиво посмотрел на меня.
— При других обстоятельствах ты бы уже узнал его, — сказал он. — Это язык многих заговоров и песнопений, хотя мне ведомы лишь некоторые слова. Это родной язык твоей матери, язык ирландцев.
Через четыре дня после того прибыл гонец из Карстада и попросил Снорри приехать на похороны. Умер Тородд. На то время, пока на хуторе шел сенокос, молодого бычка Глэзира заперли в коровнике. Он был беспокоен, а работникам нужно было скирдовать сено возле дома, бык им мешал бы. Как только сено сложили в стога, Глэзира выпустили. Сначала для безопасности ему на рога надели тяжелую деревянную колоду. Радуясь свободе, бык стал бегать взад-вперед по большому лугу. В два счета сбросил колоду и — чего с ним еще не бывало — принялся бодать ладно поставленные стога. Воткнет рога в стог и трясет головой, разбрасывая сено во все стороны. Работники ярились, глядя, как идет насмарку вся работа, но слишком боялись молодого быка и не вмешивались. Только послали сказать Тородду в главный дом. Тот пришел, с первого взгляда понял все и схватил крепкий шест. Потом перепрыгнул через невысокую ограду загона и двинулся к Глэзиру.
Раньше Глэзир выказывал Тородду необыкновенное уважение. Из всех, живущих на хуторе, один только Тородд умел с ним управиться. Однако на этот раз Глэзир, пригнув голову, нацелился на хозяина. Тородд остановился, и когда бык был уже совсем рядом, изо всей мочи ударил тяжелым шестом ему по голове между рогами. Удар остановил Глэзира. Он стоял, ошеломленно мотая головой. Удар был такой силы, что шест сломался пополам, и Тородд, уверенный, что укротил животное, подошел к нему и схватил за рога, чтобы, завернув ему голову набок, заставить стать на колени. Схватка длилась недолго. Поскользнувшись на короткой кошеной траве, он потерял точку опоры. Глэзир прянул назад и затряс головой так, что Тородд выпустил один рог. Ему, однако, удалось, держась левой рукой за рог, зайти сбоку, и он смело вспрыгнул на спину Глэзира. Распластался он на бычьей спине, припав к шее и думая самим весом своим смирить бычка, а был Тородд человек большой, тяжелый. Глэзир помчался по лугу, мечась из стороны в сторону, чтобы сбросить бремя со спины. Бык был быстрый, проворный и оказался сильнее, чем Тородд думал. Бык вздыбился и скакнул в сторону, а Тородд не удержался и стал соскальзывать набок. Глэзир, видно, почуял это, повернул голову, поддел Тородда рогом и со всей силы подбросил его в воздух. А когда Тородд падал назад, на спину быку, Глэзир задрал голову и поймал хозяина на рога. Рог глубоко прорубил ему живот с левой стороны снизу. Тородд свалился с быка да так и остался лежать, а Глэзир вдруг успокоился и потрусил щипать траву. Работники выбежали на луг, подняли хозяина, уложили его на кусок плетня и отнесли домой. У самых дверей Тородд настоял на своем, слез с носилок и на своих ногах ступил в свой дом. Он вошел, пошатываясь, с правого бока рубашка на нем промокла от крови. В ту же ночь он умер.
Посланный кончил свой рассказ, Снорри отпустил его и взмахом руки разогнал кучку народа, сбежавшегося послушать эту ужасную историю. Потом он велел мне следовать за ним и привел меня в спальный чулан. Там никого не было, и только там он мог поговорить со мной наедине.
— Торгильс, — спросил он, — скольким людям ты говорил о том, что видел Тородда в окровавленной рубашке?
— Никому, кроме тебя, — ответил я. — Мать Тородда тоже видела кровь, это точно, но больше никто не видел.
— Позволь дать тебе совет, — продолжал Снорри. — Никому никогда не говори, что ты видел окровавленную рубашку Тородда еще до того, как случилось это несчастье. И вообще советую тебе помалкивать, коль скоро своим вторым зрением провидишь что-нибудь, что можно истолковать как предвестье беды, особенно же намекающее на смерть. Люди встревожатся, испугаются. Ведь им кажется, что провидец сам может вызвать это событие, полагая, что провидец, прозрев грядущее, стремится, чтобы виденное им осуществилось, ради упрочения славы провидцев. Так мыслят обычные люди, и коль скоро беда и вправду случится, тут жди беды худшей. Страх ведет к насилию. Люди жаждут отмщения либо хотят избавиться от источника своих страхов, выместив зло на предсказателе.
— А разве провидцы, вельвы и ведуны не пользуются уважением? — спросил я. — Я думал, что проливать их кровь запрещено.
— Это так. Но вот тебе последний случай, когда люди в наших краях заподозрили ведуна в недобром. То был человек по имени Колмак. Как и ты, наполовину ирландец, хозяин небольшого хутора. Мог он видеть знамения и предсказывать. А соседи его собрались как-то вечером, схватили его, надели на голову мешок и завязали так крепко, что он задохнулся и умер. Ни капли его крови при этом не было пролито. И с женой Колмака расправились тоже. Они винили ее в черном колдовстве. Оттащили ее на болото, привязали к ногам тяжелый камень и утопили.
И без того я всегда помалкивал о своих снах и втором зрении, а тут самому себе поклялся, что вовек только в самом крайнем случае открою другим то, что мое второе зрение открывает мне. А еще я начал понимать, что прозрения мои — дар самого Одина, как и все его дары, иной раз могут принести пользу, а иной раз — и пагубу.
ГЛАВА 12
Халлбера была четвертой дочерью Снорри. Белокожая, пышущая здоровьем, вся в светлых веснушках. Руки у нее округлые, с золотистым пушком, глаза серо-голубые, волосы светлые и длинные, а лицо совершенно правильное. Одним словом, воплощение самой обычной северной девы, ладной и пригожей. Она обожала своих братьев, которых у нее было восьмеро, и хорошо ладила с сестрами, которых тоже было восемь. И вот, воистину, доказательство того, что Снорри Годи был скорее язычником, чем христианином — у него была одна законная жена и еще вторая, невенчанная, но он ясно давал понять, что и вторая его женщина — ему жена. Ко всем детям от них он относился равно. Коль сравнить мое происхождение и обстоятельства, как я жил, нищий чужак, в доме ее отца, а она в самой семье, большой и богатой, то большей разницы и представить себе невозможно. Частенько я испытывал едва ли не благоговейный страх перед живостью и самоуверенностью дочерей и сыновей Снорри. Но и сам был не промах. Я делал все, чтобы и дальше пользоваться расположением ее отца и оставаться вблизи этой девочки с золотисто-медовыми волосами. Впервые в жизни я влюбился.
Объяснить себе, по какой такой причине Халлбера приняла мою страстную влюбленность, я так никогда не смог.
Воистину, не было никаких причин принимать столь скромную будущность, которая была бы ей суждена со мной. Единственное, что мне приходило в голову, так это то, что ей было скучно и, может быть, любопытно, как оно происходит, это общение между мужеским и женским полом, а я оказался под рукой для пробы. В наших отношениях не было ничего непристойного. Наши с Халлберой встречи были скромны, мы только целовались и обнимались нежно. Но от этих прикосновений голова у меня шла кругом и потом не менее получаса меня томила слабость, хотя Халлбера, похоже, ничего подобного не испытывала. Она всегда была тверда, бодра и деятельна. Она вполне могла высвободиться из объятий и сказать, что обещала помочь кому-то из братьев в каком-то деле, и уйти, ступая упруго и размашисто, и ее светлые волосы развевались, а я оставался, остолбеневший от чувств и совершенно выбитый из колеи. Уверен, что Снорри подозревал об этих отношениях между его дочерью и мной, и ничуть не сомневаюсь, что матери Халлберы все было известно. Однако никто из них не вмешивался, благо, детей у них было очень много, и у родителей хватало дел более важных.
