Журнал «Если» - 2007 № 08
— Значит, это неправда, что творчество художника может повлиять на здоровье модели?
— Это неправда, хотя многие мои собратья предпочитают поддерживать эту легенду. Однако что касается теней, все верно. Так получается, что портрет тени может повлиять на ее внешность, в хорошем или плохом смысле.
— Понимаю. Наверное, на результат действует страсть, владеющая художником?
— Отчасти. Однако, я вижу, ты пытаешься выведать мои секреты? Спасибо, я больше не голоден, не страдаю от жажды и потому удаляюсь.
— Может, я сумею соблазнить тебя сладким вином с островов Солнечного сияния? Свежей дыней?
— Прибереги свои манеры для другого случая, Астольфо. Я желаю тебе доброй ночи.
После резкого ухода Петриниуса, который, пьяно пошатываясь, размахивал молескиновым[10] пакетом, унося фрагмент тени Маласпино, Астольфо предложил мне пройти в малую библиотеку и выпить перед сном. Там, за письменным столом, уже ждал Мютано, перед которым стояли графин с шерри и три маленьких бокала.
Несколько минут он оживленно беседовал с Астольфо на языке жестов, которого я не знал. Астольфо налил шерри, и мы молча выпили, после чего хозяин обратился ко мне:
— Итак, что нам удалось узнать сегодня вечером?
— Что Петриниус так и напрашивается на трепку. Его талант, столь высоко ценимый, когда речь идет о красках и холсте, тут же тает, стоит ему открыть рот.
— Да, он распознал в тебе безмозглого болвана и, признаюсь, попал в точку.
— Ничего, под вашим руководством, надо полагать, я приобрету необходимые лоск и остроумие и научусь вкрадчиво бормотать пустые комплименты. Вы еще будете гордиться своим созданием, — парировал я.
Должно быть, столь неожиданный сарказм застал учителя врасплох, ибо он не сразу нашелся с ответом.
— Замечаю, ты выгодно используешь свою внешность. Никогда не помешает казаться глупее, чем есть на самом деле. Люди склонны обманываться, и это можно обернуть к нашей выгоде.
Я кивнул. Его слова пробудили во мне надежду, что наше сотрудничество, пусть и ненадолго, но продолжится.
— Скажи, какие физические качества, по-твоему, способствуют силе творчества господина Петриниуса?
— Я поражен его манерами. Он весь состоит из ломаных, дерганых, резких движений. Изгибает под немыслимыми углами свое тело так же часто, как искажает немыслимыми гримасами лицо — и все же его рисунки безупречны до такой степени, что можно подумать, будто он создает их одним дыханием.
— Странно представить, что человек, который пьет вино, как воду, и громко чавкает, роняя крошки на стол, тот же самый художник, который создает гениальные картины. Взяв кисть, он разительно меняется.
— Он свивает и развивает кольца, словно гадюка в пламени.
— Да, и поэтому видит окружающее совсем иначе, чем мы. Заметил его глаза?
— Они разного цвета.
— Ярко-синий — наблюдателен и точен. Левый, оттенка стали кинжального клинка, был потерян в уличной драке. Ему приходится постоянно вертеть головой, чтобы видеть окружающее. Потеря зрения на один глаз дала ему преимущество в изображении теней.
— Значит, он приобрел ценное увечье.
— Вернее, сам сделал его ценным. Его увечья и чудачества тщательно культивируются. Дурные манеры и грубоватая речь, говорящие о независимом характере, свободном от низкопоклонства и подхалимажа, а также постоянная бравада повышают гонорары, которых он требует. Там, где иному приходится есть жаб, чтобы добиться милости сильных мира сего, Петриниус изрыгает яд — и получает признание. Его великая фреска в законченном виде будет считаться наиболее мощным памятником мизантропии. Многие в этом городе придут в бешенство, узнав на фреске себя. Если он к тому же изобразит их тени, несчастные вскоре придут к печальному концу. Полоска тени злодея Маласпино даст ему еще больше власти. Некоторые высокопоставленные персоны жестоко пострадают, увидев последнее произведение Петриниуса.
— Но это рискованно, — заметил я. — Кое-кто их знатных людей сотрет его с лица земли, если он посмеет их прогневить.
— Он полагается на защиту своего гения. Заметил, что он рассказывал об украденной тени?
— Но он ничего не знает. Утверждал, что тень не украли силой. И не стащили потихоньку.
— Знаешь первые два способа, которыми крадут тени?
— Тайком, — ответил я, — и это называется «отделение тени». Или силой, и тогда это называется «отсечение тени». Третьего способа я не знаю, поскольку вы еще не сочли нужным о нем рассказать.
— Но ты и сам можешь легко сообразить. Как приобрести что-то, не оставив следов хищения?
Я озадаченно наморщил лоб.
— Ну, полагаю, если человек сам отдаст мне вещь…
— Если ты добровольно отдашь кому-то свою тень, не останется признаков ни насилия, ни воровства. Этот акт называется «передача».
— Но люди неохотно отдают свои тени, — заметил я. — В каких обстоятельствах можно сделать нечто подобное?
— Этот вопрос я задам себе во сне. Если моя подушка окажется словоохотливой, возможно, нам троим придется завтра побродить по городу, — объявил Астольфо и снова завел с Мютано безмолвную беседу. Пальцы мелькали, будто стая воробьев в кроне шелковицы.
Я оставил их, вернулся в свою одинокую, почти голую комнату, разделся, лег в постель и заснул, как часовой после дневной вахты.
Наутро после обычного скудного завтрака я стоял в восточном саду с закрытыми глазами и поворачивался вокруг собственной оси, определяя расположение теней. Было бы ошибкой предполагать, что постижение природы теней и их расположения зависит исключительно от остроты зрения. В этом участвуют все чувства. Я прислушивался к ветрам, соединявшим свет и тьму, обонял различия между растениями, произраставшими в тени стены и на солнце, кончиком языка ощущал вкус запахов, витавших в воздухе. Чувствовал пятнистую тень, падавшую на лицо и отброшенную веткой платана, на которой только появились листья. С особым удовольствием я слушал птичью песню, изливавшуюся из низких густых зарослей, отмечая, как песня светлеет и поднимается к небесам, по мере того как трели вырываются из зеленого полумрака в солнечный день.
Я воображал, будто охватил все, что творится вокруг, но эта иллюзия была грубо рассеяна неожиданным, крепким, но не злобным пинком в зад. Мютано, друг и слуга, хотя и напоминает медведя размерами и повадкой, может двигаться бесшумно, словно полуночный призрак. Астольфо назначил его моим инструктором по боевым искусствам, и он вечно тренировал во мне бдительность, заставляя сражаться на деревянных мечах, устраивая борцовские схватки, лошадиные скачки и так далее. Я был благодарен ему за этот пинок. В иное время в подобной ситуации настоящий враг успел бы воткнуть мне в спину кинжал.
