Дмитрий Емец - Месть валькирий
Сердце снова забилось. Полуночные ведьмы играли всерьез. Жизнь для них пустой звук, даже если это жизнь слуг мрака. Удержав Даф за запястье, Мефодий потянул ее в комнату и начертил на двери тестовую руну. Контуры руны не зажглись. Даф скользнула взглядом по руне и ничего не стала поправлять.
– Ага... Никто не слушает... Так ты в самом деле ничего не хочешь мне рассказать? – спросила Даф.
– Нет.
– Напрасно. Выглядишь ты скверно. Мне доводилось видеть бледных людей, но синих – впервые. – Даф осторожно опустилась на край кровати. Депресняк запрыгнул ей на колени и притворился паинькой. Эдакая отдыхающая бомба с часовым механизмом. Гарпий Мегерович на заслуженном отдыхе. Под тонкой, лишенной шерсти кожей кота родниками пульсировали жилки.
– Если не хочешь говорить ты, тогда я тебе кое-что скажу. Ты становишься темным, – безжалостно сказала Даф.
Мефодий накрутил себе на палец прядь волос и машинально потянул, ощутив боль по всей длине волоса, а не только у корня, как у обычного человека. Внутри же мелькнуло тревожное: «Неужели она тоже знает? Или чувствует?»
– Я с самого начала был им, – произнес он.
– Ты становишься действительно темным. Без Шуток. Я поняла это вчера, когда увидела, как ты смотришь на лопухоидов, – сказала Даф.
– А как я на них смотрю?
– Ты смотришь не на них. Ты смотришь сквозь них.
– Ерунда. Неправда, – буркнул Меф растерянно.
– Правда. Многие темные маги – заметь, даже не стражи! – проделывают тот же путь. Вот исходное логическое утверждение: «Лопухоиды не умеют делать того, что умею я, значит, я лучше и совершенней». Из этого вывода вытекает второй: «Если я лучше, то весь мир принадлежит мне. Я могу с чистой совестью идти по головам». И третий шаг – это уже собственно идти по головам. Вот такая короткая лесенка, которая ведет сам знаешь куда.
– Ты сама до этого додумалась? – быстро спросил Мефодий.
– Не-а, где мне? Это упрощенный курс извращенной логики. Ее проходят в Эдеме. Тезис «Кто не может, как я, тот хуже меня» тупиковый по своей природе. К примеру, лешие и водяные вечно спорят, кто из них важнее и нужнее. В результате два племени враждуют уже три тысячи лет, и не факт, что когда-нибудь прекратят.
– Угу, – подтвердил Мефодий. – Типа того, что шахматист лучше боксера думает головой; но отгребает от него по ушам по полной. Зато со временем шахматист прорывается в шишки и все боксеры для него – ну не чемпионы, а так, средненькие, расходный материал. Разве не так?
Даф неохотно согласилась.
– Но это если и боксер, и шахматист только и думают что о порабощении других. Один делает ставку на ум, другой – на кулак. Но цель одна – смять, растолкать. Кто, в конце концов, мешает им мирно сосуществовать? – предложила она.
– Что они, светлые стражи? Может, им еще на дудочке поиграть? – насмешливо откликнулся Мефодий.
Встретив горестный взгляд Дафны, он сообразил, что не только подумал, но и отреагировал как страж мрака.
– Парадокс Леония Эдемского: «При прочих равных для неподготовленного человека мрак привлекательнее света, так как в отличие от света не требует самоограничения», – устало отозвалась Даф.
– А если совсем просто? – спросил Мефодий.
– Быть светлым немодно. Ну, вообрази, в школе ли, в институте, в офисе мы устраиваем опрос. Поставьте галочку, гражданин Тапкин, кто вы по жизни: светлый или темный? Если темный – туды галочку, если светлый – сюды. Семьдесят человек из ста заявят, что они темные. Так?
– Ну так.
– И ты думаешь, они действительно темные? – настаивала Даф.
– Почему бы и нет? Да, думаю.
– Как бы не так! Как раз три четверти истинных Темных спрячутся среди тех тридцати, которые заявят, что они светлые.
– А эти семьдесят кто тогда?
– Предположим, десять из них действительно будут темные. Остальные же только хотят ими казаться. Из стадного ли чувства, из уверенности ли, что это сделает их круче, или просто для маскировки. Человек тридцать из этих семидесяти (не меньше!) будут мягкие и пушистые или просто сильно неуверенные в себе люди. Эти последние боятся, что их секрет узнают, и берут напрокат ежиные колючки. Внешне это перстни-царапки, лиловая косметика «Тартар», ногти «Десять ножей» и прочие закидоны. Понимаешь? Вот и получаются казусы, когда один дает бездомной собаке на остановке пирожок, а второй орет: «Эй, ты че делаешь, макака? Ты же абсолютное зло!»
– А что, абсолютное зло не может кормить собак? – заинтересовался Мефодий.
– Не-а. Если это не отравленный пирожок и не бешеная собака. А вот стихийное зло иногда может, – сказала Даф рассеянно.
– Ты права. Раньше я действительно был лучше. А сейчас как-то внутренне испачкался... – сказал Мефодий.
– Такое со многими случается. С каждым последующим годом человеческая жизнь все теснее и в ней все меньше места для света, – подтвердила Даф.
Она подумала о себе. О том, как сложно служить свету, даже желая служить ему. Как просто ошибиться и вместо света послужить псевдосвету, который не что иное, как изобретение того же мрака. Псевдосвет часто стремится стать слишком светлым, впадает в ханжество, делается смешон и отталкивает от себя. Земной аналог – хмурая старуха в церкви, которая шипит: «Ты куда приперлась в короткой юбке? Ты какой рукой держишь свечу?» Невольно раздражаясь на эту старуху, раздражаешься и на весь свет. В этом и состоит задача псевдосвета. Однако Мефу этого лучше не говорить пока. Он и так, кажется, вконец запутался.
В тот самый день, час и минуту, когда Мефодий мило общался с приятными пожилыми дамами, появившимися на дне серебряного таза, его дядя Эдя Хаврон с ужасом рассматривал клетку с мертвыми птицами.
Только что он и его невеста Мила проходили мимо зоомагазина, в стеклянной витрине которого помещалась клетка с волнистыми попугаями. Эдя по легкомысленной привычке созерцать все пестрое и бестолковое свернул к витрине. Буквально на минуту он потерял Милу из виду, и вот теперь и невеста пропала неизвестно куда, и попугаи вдруг свалились с кормушки и теперь лежат лапками кверху, странно похожие на маленькие сморщенные груши. Эдя отошел от витрины в тревоге. В нем вновь всколыхнулись дурацкие детские воспоминания. Но где же, в конце концов, Мила?
Хаврон, волнуясь, пошел к метро, заглядывая во все магазинчики. Он на кого-то налетал, от кого-то увертывался и ощущал себя провинциальным научным работником, отставшим от жены и тещи где-нибудь у трех вокзалов на «Комсомольской» и теперь страдающим, так как у него нет при себе ни денег, ни билетов, ни даже собственного паспорта.
– Привет! И где ты был? – раздался совсем близко знакомый голос.
Мила стояла рядом и грозила ему коробкой с зубной пастой, видно, только что купленной.
