Тэд Уильямс - Башня Зеленого Ангела
Верхняя часть стремянки уходила в открытый люк в потолке — квадрат яркого света. Саймон смотрел на это, разинув рот. Безусловно, кто-то услышал его отчаянные молитвы и поставил ее здесь, чтобы он мог выйти.
Он встал и медленно двинулся через комнату, потом схватился за перекладины лестницы и посмотрел наверх. Там было светло — и казалось, что это был дневной свет. После всего, через что ему пришлось пройти, — может ли такое быть?
Комната наверху была еще одной кладовой. В ней тоже были люк и стремянка, но в верхней части стены оказалось маленькое узкое оконце, через которое Саймон мог видеть серое небо.
Небо!
Он думал, что выплакал уже все слезы, но, глядя на прямоугольник облаков, начал рыдать от облегчения, как потерянный ребенок, нашедший наконец родителей. Он рухнул на колени и вознес благодарственную молитву. Ему вернули мир. Нет, это неправда. Он снова нашел мир.
Отдохнув немного, он влез по стремянке. Наверху была маленькая комната, полная инструментов каменщиков и банок с красками. Здесь была обыкновенная дверь и беленые известью стены. Саймон пришел в восторг. Да здравствует обыкновенность! Он осторожно открыл дверь, внезапно вспомнив, что теперь он в доме, где живут люди, и, как бы сильно ему ни хотелось увидеть чье-нибудь лицо и услышать настоящий голос, следует быть очень осторожным.
За дверью находился огромный зал с полом из полированного камня, освещенный только маленькими высокими окнами. Стены были завешаны тяжелыми гобеленами. Справа от него уходила вверх широкая лестница. Слева несколько ступенек вели к каменной площадке и закрытой двери. Саймон огляделся и прислушался, по, похоже, никого, кроме него, поблизости не было. Он вошел.
Несмотря на то что большой зал находился в непосредственной близости от кладовки с краской и штукатуркой, он не очень-то выиграл от этого: бледные пятна плесени покрывали гобелены, воздух был густым от сырости, пахло запустением.
Потрясение от яркого дневного света и счастья, что он выбрался из этих глубин, было таким сильным, что Саймон долго не мог сообразить, что оказался в месте, которое он прекрасно знал. Что-то в форме или расположении окон или смутно различимые детали одного из полинявших гобеленов внезапно освежили его память.
Башня Зеленого ангела. Узнавание как сон охватило его. Знакомое стало чужим. Чужое — знакомым.
Я в холле Башни Зеленого ангела!
Вслед за этим открытием последовало другое, гораздо менее приятное.
Я в Хейхолте. В замке Верховного короля. С Элнасом и его солдатами. И Прейратсом.
Он отступил назад в темный угол, как будто в любой момент гвардейцы могли ворваться в зал и схватить его. Что теперь делать?
Соблазнительно было взобраться по широкой лестнице на колокольню, любимое убежище его детства. Он мог бы посмотреть вниз и увидеть каждый уголок Хейхолта; мог бы отдохнуть и попытаться решить, что делать дальше. Но его распухшая лодыжка ужасно болела, и от одной мысли обо всех этих ступеньках ему становилось нехорошо. Он решил, что сперва съест сохраненную им луковицу. Он заслуживает маленького праздника. Он подумает об этом позже.
Саймон проскользнул обратно в чулан, потом решил, что даже это место, пожалуй, слишком открытое. Возможно, холл башни только кажется необитаемым. Он спустился по лестнице в нижнюю кладовку, тихо мыча от боли в руках и лодыжке, потом вытащил из кармана луковицу и быстро заглотил ее. Выжав в рот остатки воды — что бы ни произошло в дальнейшем, дождь течет по всем водостокам замка и моросит за окнами, так что скоро у него будет столько воды, сколько он захочет, — он лег, положив голову на один из мешков, и попытался привести в порядок свои мысли. Через несколько мгновений он спал.
— Мы лжем, потому что боимся, — сказал Моргенс. Старик вынул камешек из кармана и бросил его в ров. Брызги засверкали на солнце, и камешек исчез. — Боимся •неизвестности, боимся того, что подумают другие, боимся, что о нас что-то узнают. Но каждый раз, когда мы. лжем, страх становится сильнее.
Саймон огляделся. Солнце склонялось к западной стене замка; Башня Зеленого ангела вырисовывалась четко очерченным черным шпилем. Он знал, что это сон. Моргенс говорил это ему очень давно, и это было в покоях доктора над очередной пыльной книгой, а не у рва в угасающих сумерках. В любом случае, Моргенс умер. Это был всего лишь сон.
— В сущности, это некий род магии, может быть даже самой сильной, — продолжал Моргенс. — Думай об этом, если хочешь познать могущество, юный Саймон. Не забивай голову болтовней о заклятьях и превращениях. Постарайся понять, как ложь формирует нас, формирует наше королевство.
— Но это никакая не магия, — возразил Саймон, против воли вовлеченный в спор. — От этого никакой пользы. Настоящая магия позволяет вам… ну, я не знаю. Летать. Делать золотые слитки из груды турнепса. Как в сказке.
— Но сказки сами по себе часто лгут, Саймон. Плохие — всегда. — Доктор протер очки широким рукавом своего балахона. — Хорошие сказки расскажут тебе, что страшнее противостояния лжи ничего не может быть. Нет никакого талисмана или волшебной сабли, которые были бы хоть наполовину таким сильным оружием, как правда.
Саймон повернулся, чтобы посмотреть, как по воде медленно разбегаются круги от очередного камешка. Чудесно было стоять и снова разговаривать с Моргенсом, даже если это только сон.
— Вы. считаете, что, встретив огромного дракона — такого, как убил король Джон, — надо не рубить ему голову, а честно сказать: «Ты уродливый дракон»?
Голос Моргенса стал слабее:
— Да, если ты воображал, что перед тобой вовсе не дракон. Но это не все, Саймон. Ты должен пойти глубже.
— Глубже? — Теперь он был рассержен. — Я был глубоко в земле, доктор. Я выжил и выбрался на свет. Что вы хотите сказать?
Моргенс… изменялся. Кожа его стала тонкой, как бумага, в седых волосах запутались листья. Пока Саймон в оцепенении смотрел на это, пальцы старика стали удлиняться и ветвиться, ветвиться…
— Да, ты научился… — сказал доктор. Лицо его стало исчезать в завитках коры на белом стволе дерева. — Ты должен идти еще глубже. Еще многое нужно понять. Следи за ангелом — он покажет тебе многое глубоко в земле и высоко в небе.
— Моргенс! — Злости больше не было. Его друг менялся так быстро, что в нем уже почти не оставалось ничего человеческого — только легкий намек в форме ствола, неестественный трепет в ветвях дерева. — Не покидайте меня!
— Но я уже оставил тебя! — Голос доктора был едва слышен. — То, что у тебя есть от меня, заключено в твоей голове. Я — часть тебя. Все прочее уже стало частью земли. — Дерево слегка покачнулось. — Помни, однако, — солнце и звезды освещают листья, но корни уходят в землю… спрятаны… спрятаны…
