Карина Демина - Внучка берендеева в чародейской академии
Закрыла глазоньки.
Открыла.
Нет, не переменилося ничего, а комнатушка-то моя, только чужая.
Ковры на полу лежат азарские, пышные. А на стенах — иные, тонкого плетения да шелковой нитью шитые. Я этакие только издали и видала. Кровать новая, резная, покрывальцем узорчатым прикрыта. Подушки белоснежною горою вздымаются. Манят прилечь…
Стол новехонький.
Заместо сундука — шкап узенький с дверцами резными…
— Зославушка! — Хозяин аккурат из шкапа и выбрался. — А схудала-то как! Побледнела… бедная моя…
Кружит, причитает, за ручки хватает да к столу ведет. А на нем — шкатулочек с дюжина, от махоньких да преогромное…
— Сейчас принесу да пирожочков… ныне хорошие пирожочки, со сладеньким творожком… да с малиночкою… с яблыками… и компота вареная, свежая…
— Погодь, — я огляделась. — Откудова…
Хозяин вздохнул да понурился.
— От Кирея-азарина…
От кого ж еще… а ведь чуяло сердце, что неспроста дары энтие.
— Пошто принял?
Хозяин еще больше понурился, обеими ручками в бороду вцепился да молчит. Но и мне сказать нечего… иные дары… чтоб ему… век же ж отдариваться стану!
А не возвернешь ныне.
— Зославушка, — жалобно произнес домовой. — Так ведь хорошие ж вещи… поглянь, теперь тебе и в ножки тепленько будет, и спиночку свою не застудишь. А то девке спину студить — страшное дело. Ты приляг, отдохни… перинка-то мяконькая, пуховая… а азарин… что азарин? Хоть и неклюд, а заботливый. Не то, что царевичевы люди… небось, все-то знают, что ты царевича спасла, едва живот свой доусмертку не надорвала. И что? И ничегошеньки! Хвоста собачьего не прислали, спасибочки не сказали. А вот азарин — со всем уваженьицем за сродственника своего благодарствие…
Спелись, значит.
Ох и хитер Кирей-ильбек, вон, и к Хозяину правильное слово сумел подобрать, а говорят, будто азары с малой нежитью не ладят…
— Ты не гляди, что с лица темен… — Хозяин, почувствовав, видать, мою слабину, усадил меня на перину. Подушечками со всех сторон обложил, аки дитя малое, и в руку пирожка сунул.
Того самого, со сладким творогом да малиною.
Малину я дюже люблю.
— С лица-то воду не пить… а и что рогатый, то не беда… буде за что ухватиться…
Пирожка я откусила.
И представилось вдруг, как веду я Кирея к алтарю Божининому, за роги ухвативши… или не к алтарю… небось, в Барсуках Мазуриха своему деду всю плешь выела-выдрала. Говорят, в молодые годы больно охочий он был до бабского полу. А она — женщина сильная, горячая, чуть чего, таки сразу в волосы и цеплялася, а как полысел, то и беда стала. Не уцепишься…
Роги — не волосы, не отпадут…
Сама аж от таких мыслей в удивление впала, а как выпала, то и обнаружила, что третий пирожок уж доедаю, да с компотиком.
Хозяин же суетится… шкатулочки расставил… ленты показывает, жемчуга перебирает… бурштыны и фирузу пересыпает, будто горох какой.
А я гляжу на это благолепие и как-то вот… не так на душе… неправильно.
Пускай обижается Кирей, хоть весь на обиду изойдет, да только верну я ему жемчуга с фирузой… и перстенечки, и ленты эти… может, конечно, ему оно и не в убыток, но и мне с этих даров сердцу не прибывает. Одна тоска…
Но о царевой благодарности Хозяин печалился зря.
ГЛАВА 26
О царевой благодарности
Случилось все так.
Третьего дня заявился ко мне самолично Еська. Сурьезный такой. Лицом темен. Глазами скушен. Волосы зачесаны гладенько. Веснушки и те поблекли.
— Матушка тебя видеть желает, — сказал. И добавил мрачно: — Поторопись…
Я-то грешным делом и не докумекала, что за матушка у него. Оттого и пошла как есть. А что, платье на мне чистое, сама умытая, и волосы прибраны, не стыдно перед кем показаться.
— А как твою матушку сюда пустили-то?
Вспомнилось, что в Акадэмию первые полгода сродственников не пущають, да и после дозволено бывать тут не всякому. Выходит, не холопских вовсе кровей Еськина матушка.
— Ее не пустишь. — Он глядел исключительно под ноги. И шел быстро, едва ли не бегом. Я вот не поспевала. Конечно, ходить-то ныне сама ходила, но так, чтобы вовсе споро, — то нет.
Спустились мы на первую поверху… от тогда-то и поняла я, про какую матушку Еська сказывал. Да и как не понять, коль дорогу рынды перегородили.
— К царице мы. — Еська вытащил из кармана бляху золоченую да под самый нос сунул. Рынды и расступились, словечка не сказавши. — Идем, Зослава. Матушка не любит ждать…
Матушка, значит…
Оговорился или же…
А царицыных людей туточки немерено. И рынды с палками своими, и боярыни, и старухи из праведных, и карлы с карлицами, и черный, будто обгоревший, человек, в перья ряженный… всех разглядеть не успела.
Еська двери передо мною распахнул.
— Иди, Зослава… кланяйся.
И сам поклонился низенько, до самой земли.
— Исполнил я твое пожелание, матушка.
— Спасибо, Есилий, — отвечал ему голосок мягонький. — Иди, мальчик мой, погуляй пока… а ты, сударыня Зослава, разогни спину.
Ага, когда б она так легко разгибалася. Ныне-то мне с собственным телом сладу нет, а еще оробела безмерно. Неужто взаправду царицу увижу?
Не поверит бабка!
Как есть не поверит!
Про царицу-то у нас всякого сказывали, и не ведаю я, что из того правда. Говаривали, будто бы царь наш, да продлит Божиня годы его, женился три раза. Первая его супружница, из Голштынии родом, прожила всего-то год, да и померла родами. Все целители бились-спасали, но, видать, сама Морена над нею стояла. Горе-то великое приключилось, и на всех землях велено было печалиться, молиться за душу царицы несчастное и младенчика ее, который всего-то день прожил. Шептались, что уродился он слаб и мал, а иные говаривали, что и о двух головах. Верно, когда б живым остался, дюже разумно правил бы. Царю-то две головы сподручней, нежели одну… хотя ж, на какую тогда венец царский вздевать?
Или два сделали б?
Но не суть дело. Как час печали вышел, то и женился царь наш другим разом. Оно и верно, никак неможно, чтобы царю да без наследников быть. Пусть и поставлен он Божиней над иными людьми, но и он смертный. Выйдет несчастие, тогда и смуты не миновать. Взял на сей раз супружницу из своих, из боярских дочек. Семеро целителей ее глядели, а потом еще царева матушка, которая жива была, с иными сведущими бабами щупала, чтоб здорова была невестушка, задом велика и в грудях крепка. Глядели, но, видать, недоглядели. Десять годков прожил царь с супругою, да ходила она праздна, то ли проклял кто, то ли с рожденья пустоцветом была, но на одиннадцатый год боярское собрание в один голос постановило, что сие есть знак женское болезни, управиться с которою целители не способные. А стало быть, неможно и далее Светлолике царицею быть. Надлежно брак сей расторгнуть, пред ликом Божининым царя развенчати. О том постановлении и боярском указе, бабка помнила, в каждом городе кричали. И грамоты вешали для тех, кто читать способный.
