Казнь Мира. Книга третья (СИ) - Трефилова Майя

— Правда.

— Что ж…

Ирчинай спустился с пьедестала, и оказалось, что правитель ростом не сильно превосходил Фео, а упитанным выглядел из-за шубы, которую сбросил на ступенях. В чешуйчатом серебре одежд он походил на рыбу, и черты лица его усиливали впечатление. Намунея облика деда не унаследовала, как и Ирчимэ из воспоминаний. Или же старческая одутловатость искажала впечатление.

— Мы порядок установили в Чаше Жемчугов много веков назад, и нарушивший его умрёт. За решение подняться на поверхность я заплачу жизнью, даже если никто из моих соплеменников не откликнется на зов. Ответьте, братья, что услышали вы в речи этих четверых?

— Самоуверенны, как всякие юные, — произнёс шар, — ни один не постоит за слова, если придётся. Наму пользуется вашим попустительством, владыка. Накажите её, как всяких дерзких, не давайте подниматься на поверхность. Она не держит клятв.

— Разве эта шуба на тебе — не тоска по земле? Кто принёс её тебе? — зарычала Наму, затем сделала шаг, оказавшись прямо под носом правителя. — Если нужно, я останусь в заточении, но вы поднимитесь и поможете сородичам.

— Они — не сородичи, — зашелестела толпа, — и ты не сородич!

Советник только трясся, переводя взгляд с Намунеи на её детей. Те горели решительностью и, казалось, вот-вот бросятся на прадеда, чтоб на кулаках рассказать о своём горе, но Ирчиная интересовала только Наму, а он — её. Для них вокруг будто бы и не было ничего, а Фео спешно размышлял, как выбраться из тупика, в который себя загнал. Конечно, никаким обещаниям рыбы больше не поверят, в том вина Намунеи, а уж от человека они могут ожидать всего. Других бы на их месте тронула горячность и наивность, за которой — страшный опыт. Ирчинай-то понял, но упрямился. Он не был главным здесь, сколь не пытался обманывать. Главные — шелестящие.

К Фео подбирался холод ледяными иголками, но не пугал. Тлела надежда на отчаянный план и тепло подарка Эдельвейс. Не увидеть её больше…

Намунея повернулась к Фео, протянула руку, чтобы защитить, но он поднял ладонь, останавливая её. Пусть мороз крепчает так сильно, как возможно, дабы сами рыбы ощутили ужас вечной зимы. Фео поднял щит и сквозь мерцающие руны наблюдал за безмолвной толпой. Самые нестойкие натягивали звериные шкуры, и однородное собрание аристократов в серебре постепенно разбавлялось кем-то, похожим на отверженных. Но натиск не ослабляли, ещё полагая, что могут извести того, кто казался им слабым, чтобы на колени он упал уже мёртвый.

Тонкая корка льда покрывала пузырь. Только облака пара Фео видел перед собой и собственные посиневшие руки. Даже демоническая буря так не жалила. Откуда эта жестокость?

«Это проклятие, — услышал Фео в голове странный голос, — так оно рождалось. Но я не буду его взращивать. Не стану отвечать злобой».

Тёплый кристалл разогрелся так, что обжёг грудь, и Фео остро ощутил вес обещаний. Руки, уже потерявшие чувствительность, поглотил белый свет, на удивление не слепящий. Фео подумалось, что его тело и сознание разделили, и теперь он парит где-то в эфире, наблюдая за собой со стороны. Едва слышен был треск и звон льдинок. Коричневые и серые пятна, дрожавшие перед укрытыми снегом стенами, отступили. Некоторые скулили и глаз не могли открыть от щиплющего мороза.

Не обратились только правитель и Намунея. На её ресницах и волосах лежал иней, кожа посинела почти как у Ару и Сагариса. Наму не сдвинулась с места, хотя ей нечем было укрыться. За плечи её обнял сын-полузверь. Всего пару часов назад его взор застил чёрный гнев, а теперь он грел её, а Сумаю в лисьем обличье она приобнимала на груди.

— Свет Жизни. Вихрь времён.

Золотой свет бусинами перекатывался по тонким Корням Древа, что тянулись к Живущим. Те, ощутив тепло и нечто, сулившее исцеление, тянули к нему лапы, которые медленно превращались в руки. Перед Фео теперь была толпа немых просящих, и в глазах их, уже не звериных, блестело изумление. Ни один не спросил: отчего тот, кого пытались извести, помогает своим мучителям? Разве так бывает? На жестокость только жестокостью отвечают, за кровь — кровью.

Фео и сам чувствовал, как пропадает озноб, как становится легче дышать. Чары гнали не только болезнь, но и холод, а оборотни отпустили поводья погоды.

Метнувший костяное копьё первым подошёл к Фео. Оборотень с обманчивой внешностью юноши и повязкой на правом глазу не вытирал слёз, но ясно было, отчего они проступили.

— Кто ты? Новый Аватар?

— А? — Фео выпрямился.

— Нет, — покачал головой Ирчинай. — Перерождённый демон, а ныне святой.

Уже принявшие обличье Живущих оборотни сложили ладонь в молитвенном жесте, и Фео будто оказался в окружении паломников. Всё ещё не понимая, о чём говорят, он заглянул в Осколок как в зеркало и обмер.

Его фигура мягко сияла, и свет сглаживал черты уставшего воина, и Фео думалось, что он смотрит на себя, не измученного Каталисом, Тенджином и Даву.

Он вдруг и вправду поверил в себя, понял, что не блефует ни перед собранием, ни перед собой. То, что случилось в котле и над высочайшей башней тюрьмы — не паучий сон. Обретенная истина — не пустой звук. Вес бытия Фео ощущал пальцами, а отвага разжигала сердце, растапливая лёд. Дороже собственной жизни — чужая, за что Фео готовился отдать себя целиком.

— Святой, — повторили многие оборотни, и гулом отозвался хор их голосов.

По-прежнему тряслась лишь Намунея. И на её лице сквозь страдания проступила радость, но Фео не хватало сил исцелить оборотницу до конца. Прекратив любоваться собой, он снял с шеи тёплый кристалл и надел на госпожу, надеясь, что поможет. Было ещё средство, но его Фео решил приберечь.

— Ты несешь благо, — произнёс Ирчинай. — Мы поднимемся с тобой.

Вспышка ликования угасла от мысли: «А что с драконами?» Про себя Фео ответил, что спешить не стоило, дипломатия требовала времени, и был убеждён, что и в освобождении ливнерцев правитель не откажет, а уж с Шакиларом получится выдумать, как обеспечить Чашу воздухом.

— За пару дней мы соберём тех, кто готов подняться и помочь земным. Ты же отдыхай в доме внучки, мы пригласим тебя.

— Спасибо, ваше величество, — Фео поклонился, а Ирчинай только кивнул.

— Твои дети сияют также ярко, — обратился правитель уже к Намунее. — Я не зол на тебя и не стану наказывать.

— Не наказывайте и вы себя, мой государь, — она сдвинула оттаявшую прядь со лба. — Все настрадались.

К дому Намунея ехала на спине сына, принявшего вид гигантского северного оленя, такого, что Фео макушкой не доставал ему до груди. Сумая задорно перебирала копытцами в обличье пуду. Будто скинула с себя тень страданий и столетий, ненадолго став ребёнком. Что за детство у неё было в подгорном мраке?

«Не возненавидь мать». Фео опустил голову, вспоминая свои же слова, и то, чего стоил путь к ним. Как непросто было произнести их, когда разум исчерчен червивыми бороздами. Но ненависть не созидает. Она съедает душу и годы, оставляя лишь сожаление и боль. Искренне Фео желал Миро и Сумае счастливой жизни, но сердцем понимал: её не будет. Слишком многое они вынесли. Не будет счастлив и сам Фео. Однако он улыбнулся. Ещё тянулась к поверхности тонкая нить, заставляющая бороться и карабкаться. Может, он выдумал себе всё, но как успокаивала мысль об Эдельвейс. Слишком мало дней они провели вместе, и снова Фео тратил время на глупости, пусть и не столь ядовитые, как в юности. Но если доведется встретиться ещё, он своё не упустит, скажет ей обо всем, что сделала она для него, сама того не ведая.

Лишь у порога Фео осознал, что его знобило по-прежнему, лишь раздумьями отвлекался. Не полегчало и Намунее. Покачиваясь, она первая вошла в дом. Тут же что-то загрохотало.

— Я помогу! — Фео бросился к ней и подхватил за талию, а детям дал отмашку: не вмешивайтесь.

Ни Миро, ни Сумая не сунулись, и Фео не без удовольствия отметил, что заслужил их уважение. После того, что они видели в сарае, вряд ли станут в нём сомневаться.

Фео и Намунея выскользнули в сад и, обогнув дом, остановились у мшистой ограды в тени анубиасов. Осмотревшись, Фео решил-таки отойти от неё подальше, чтобы никакой случайный прохожий не попал под действие чар, и, отыскав, как ему казалось, подходящее место, прошептал: