Флетчер Прэтт - Колодец Единорога
Тут распахнулась дверь, вошел Эрб. Он хотел что-то сказать, но Эвадне жестом призвала его к молчанию и подвинулась, давая ему место. Эрб сел подле нее, робея по-мальчишески и стараясь не помешать старику.
— …Знайте же, что граф Вальк был тогда совсем еще молод: его выбрали графом в неполные восемнадцать лет, дело неслыханное, но такова была его несравненная доблесть, не говоря уж о славном имени его отца. Говорят также, что среди всех Вальков он был прекраснейшим: рослым, как стройное дерево, с волосами гладкими и черными, как безлунная полночь, со смеющимися глазами и голосом, в котором, казалось, всегда слышался отзвук веселья… что говорить, счастливый принц, взысканный судьбой, совершенный телом и духом!.. Когда, одержав великую победу в Белоречье, он приехал в город Ставорну, народ встречал его как избавителя. В храмах шли благодарственные молебны, а потом устроили пир. Ах, какие там были белые скатерти, какая сверкающая посуда, какая еда!.. Тысяча свечей озаряла зал ратуши, и звучала музыка, и юный Вальк был всех веселее и громче всех пел…
Старец откашлялся, прочищая горло, и задребезжал:
Будем пить, до утра будем пить,
позабыв о завтрашнем дне.
И всю ночь напролет любить —
эй, подсядь, милашка, ко мне!..
Да, милостивые государи, легко представить себе, что служители Храма, присутствовавшие на пиру, отнюдь не пришли в восторг от этаких песнопений — ибо Храм видит свой первейший долг в сдерживании тех низменных и беззаконных страстей, о которых в них говорилось. И надо же, судьбе было угодно, чтобы по левую руку властителя Бриеллы в тот вечер оказалась молодая монахиня! Видите ли, все это происходило еще до того, как Храм изменил некоторые свои правила; в те времена полагали, что Божьим невестам следует посещать мирские праздники вроде этого пира, дабы изучать природу грехов и искушений, которые надлежит отвергать, а также, чтобы иметь представление о хитростях и уловках Диавола и, стало быть, в случае чего наилучшим образом спасти свою душу. А кроме того, означенная монахиня имела самые веские причины пойти на тот пир, ибо это была не кто иная, как Эгонилла, дочь великого герцога Ос Эригу, вступившая в Ставорненский монастырь ради славы и святости тамошнего аббата…
Так вот, юная монахиня, чье кроткое сердце было преисполнено любви к Богу, веселилась вместе со всеми, хотя вина, конечно, и не пила. Когда же зазвучала столь разгульная песня, она осенила себя святым знамением и потупила взгляд. Ну, а графу Вальку к тому времени море было по колено. Говорят, он посмотрел на нее и заметил, какие длинные у нее были ресницы.
«Клянусь Колодцем! — вскричал он. — Вот сидит та, что могла бы любить меня всю ночь напролет! Слушай, крошка, а не поступить ли нам с тобой, как в песне поется?» — и обнял ее, милостивые государи, вот так прямо и обнял за талию. Поистине, скверный поступок; другое дело, что граф был тогда неразумен и юн, и потом, его дурные дела да послужат нам, грешным, наукой.
«Государь мой, — отвечала монахиня, — я привыкла любить не только ночи напролет, но также и днем: я знаю совершеннейшую любовь — любовь к Богу. Ты же обнял меня и тем самым, пусть мимолетно и во отрицание, но все-таки заронил в мою душу мысль об иной любви; поистине, мне следовало бы преклонить колена и принести покаяние. А посему, умоляю тебя, убери руку!»
«Чем больше искушение, тем слаще победа над ним!» — сказал Вальк, однако убрал руку и повернулся в другую сторону, отвечая на тост Но не успел еще он осушить чашу, как Враг рода человеческого нашептал ему новую мысль.
«Послушай! — сказал он сестре Эгонилле. — Вы, монастырские, время от времени выходите в мир посмотреть на все то, чего следует избегать. Что же, блажен тот, кто постигнет ловушки зла и научится не клевать на приманку! Однако ты, как я погляжу, ученица не из первых. Если ты до такой степени плохо представляешь себе мирскую любовь, что простое прикосновение кажется тебе ужасным грехом — это не добродетель, а простое невежество. Может, ты еще скажешь, что родилась от прегрешения своих родителей? Соединение мужчины и женщины — это таинство, а не грех!»
«Государь мой, — снова отвечала монахиня, — на всех нас — первородный грех, а святые таинства даруют нам его отпущение».
«Но если бы таинство вело к новому греху, — возразил он, — отпущение не имело бы смысла!» — и вот так они спорили, точно два философа на пиру, не обращая внимания на остальных. Когда же о том разговоре поведали благочестивому аббату, тот нахмурил брови и сделался очень серьезен, ибо понял, что граф, кажется, готов был впасть в страшнейшую ересь. Но стоит ли ссориться с тем, кого прозвали Мечом Храма?.. Итак, добрый аббат уполномочил сестру Эгониллу разъяснить графу его богословские заблуждения; ибо среди всех монахинь она в наибольшей степени обладала даром кроткого убеждения, и притом была достаточно знатной…
— Ясно, к чему идет дело, — засмеялся волшебник Мелибоэ.
Старец лишь глянул на него с мукой в глазах — точно так же, как конь по имени Пилль глядел когда-то на Эйрара, покидавшего Трангстед — и продолжал:
— Да, милостивые государи, пути Господни неисповедимы, и не нам с нашим простым умишком судить Божью премудрость. Граф и монахиня стали встречаться в приемной монастыря, что отнюдь не противоречило правилам, и беседовать сквозь окошечко в стене. Святейший аббат пожелал однажды принять участие в разговоре. Он вошел без предупреждения — и что же, вы думаете, увидел? Представить себе невозможно: они целовались и нежно ласкали друг друга сквозь это окошко!.. Аббат, конечно, тотчас велел сестре Эгонилле вернуться в келью и наложил на нее строгую епитимью, а сам со всей любовью и кротостью принялся урезонивать графа. Но все без толку. Граф знай согласно кивал, а потом взял да и скрылся, и вместе с ним сбежала монахиня, ибо он сумел убедить ее, что без греха нет и спасения… как будто первородного греха недостаточно. Вот в те дни, судари мои, граф и велел выстроить эту виллу. С тех пор здесь ничего не изменилось. Вот здесь, на этом самом полу, сидел перед огнем победитель язычников, граф Вальк Благословенный… впрочем, тогда еще не благословенный… и с ним девица Эгонилла!
Что говорить, немалые беды обрушились тогда на страну. Укрощенные язычники, правда, покамест сидели тихо, зато старый Ос Эригу счел свою дочь обесчещенной, а с нею — и весь свой род; с другой стороны, епископы и аббаты углядели во всем этом большой урон для Храма. Герцог Ос Эригу не выпускал торговые корабли из Лектисов, Большого и Малого, и грозился войной, а в Норби пылали пожары, ибо он больше не сдерживал диких миктонцев, не ведающих закона Божия и людского. Да, государи мои, воистину тяжкие наступили времена! Кто только ни приходил сюда по дорогам и из Белоречья, и из Бриеллы, и каждый на что-нибудь жаловался, и то и дело прибывали послы из Ос Эригу и от имени Империи, так что влюбленным решительно некогда было уединиться. И вот наконец явился сам канцлер и рассказал, что Ос Эригу требует немедленно вернуть дочь — либо объявляет войну. Тут Эгонилла, сидевшая подле графа Валька, упала ему в объятия и зарыдала:
