Джеймс Кейбелл - Таинственный замок
Некоторое время никто не нарушал тишину.
– Я ожидала твоего прихода. Не могу понять только, как ты можешь смотреть мне в глаза. Ты настолько сильно стремишься к самоуничтожению, что преследуешь нас даже здесь. Это удивительно! Флориан, у тебя не осталось никаких чувств?
Герцог подошел к ней и тихонько отогнул краешек мантии с лица ребенка. Младенец, поужинав, крепко спал. Флориан с минуту разглядывал его, затем пожал плечами.
– Дорогая моя, ты преувеличиваешь силу отцовских чувств. Я не испытываю ничего подобного. Существо, лежащее у тебя на руках, далеко от совершенства. В особенности его голова. Кроме того, вид у него такой, словно его недавно варили в кипятке. Нет, радость моя, я не чувствую священного трепета.
Мелиор положила спящего ребенка в стоящую неподалеку колыбель. Должно быть, Хопригу пришлось создавать ее экспромтом с помощью магии, когда колыбель понадобилась. Вряд ли такие вещи являются непременной принадлежностью жилища отшельника.
Жена повернулась и смотрела на мужа в своей обычной сводящей с ума манере: так врач терпеливо смотрит на капризного больного.
– Ты действительно полагаешь, Флориан, что сможешь навредить малютке? Ты ошибаешься. И ошибаешься уже не в первый раз. Хотя я часто размышляю, что никто из нас не совершенен, а бесконечные промашки приводят нас в никуда, не так ли? Но ты, Флориан, если быть откровенной, никогда не признавал общепринятых взглядов на очевидные вещи, если они не устраивали тебя. Но пойми же наконец, мне стоит лишь позвать Святого Хоприга – он на заднем дворе колет дрова, чтобы приготовить ужин, потому что херувимы весьма грубо отказались делать это за него – и он уничтожит тебя на месте с помощью магии.
Мелиор вернулась к своим устаревшим средневековым одеждам. Только сейчас Флориан заметил, какое ужасное платье было на ней в то утро, когда он впервые пришел к ней на вершину горы. Она одета во что-то яркое, блестящее, мерцающее – ее одежда напоминала костюм оперной актрисы в какой-нибудь театральной постановке. Герцогине де Пайзен не подобало носить столь нелепое в своей пышности облачение – оно выдавало отвратительный вкус.
Флориан устало вздохнул.
– Во-первых, мадам, расставим все на свои места. С самого детства я любил тебя, Мелиор, той любовью, которую ни одна женщина не способна, я думаю, понять. Моя любовь граничила с обожествлением, она не знала надежды, не знала желаний. Я любил тебя, к несчастью, всем сердцем и ничто другое не имело для меня никакого значения.
…Забавно, что капля цвета, блеска и округлые формы, виденные лишь однажды, да и то мельком, способны сделать все остальное вокруг не стоящим ни гроша. Говорят, что красота, лишающая нас возможности получать удовольствие от земных радостей, божественна… Впрочем, у меня нет желания обсуждать природу божественности, мадам, дабы не наскучить разговорами о том, что выше женского понимания. Достаточно того, что я любил тебя возвышенной, рыцарской любовью. Мне показали единственный путь, способный привести к тебе.
Мелиор ответила:
– Полагаю, ты имеешь в виду свою сделку с Жанико. Никогда в жизни еще не слышала ничего подобного. А ведь Хоприг предостерегал меня еще в Бранбелуа! Как же ты мог связаться с нечистыми силами, Флориан? Просто невероятно! И неужели ты допускаешь мысль, что я позволю тебе или твоему Жанико хоть пальцем дотронуться до моего ягненочка!…
– Мадам, будем же логичны! Лично я не вижу ни одной разумной причины, почему вы должны особенно ценить именно этого ребенка. Возможно, он выглядит менее отталкивающим, чем другие дети: тут я не могу авторитетно рассуждать. Во всяком случае, мне он кажется не слишком приятным на вид. И ваше с ним знакомство, начавшееся лишь сегодня утром, слишком мимолетно, чтобы вы успели проникнуться глубокими чувствами. Кроме того, в сделке с месье Жанико я дал слово чести. Больше мне нечего сказать. Конечно, в вашей власти позвать на помощь моего небесного покровителя. Зная Хоприга, можно ожидать, что он попытается заставить меня нарушить слово. Но даже тогда исход будет сомнителен. Наиболее вероятно – судя по его вечному хвастовству своим непревзойденным мастерством – все окончится моей гибелью. А вы, мадам, ведь вы принадлежите к расе более совершенной, нежели человеческая, и в ваших жилах течет королевская кровь – осмелитесь ли вы просить меня нарушить слово чести?
– Ну, Флориан, если ты спрашиваешь моего совета, то мне кажется, не совсем хорошо сомневаться в могуществе святого. Мы оба прекрасно знаем, что возмущенный твоей дерзостью Хоприг наслал бы на тебя паралич или страшную проказу, а возможно столб молнии или что-то в этом роде. Кроме того, к вопросу о сомнениях, муж мой, – после разговора с твоими прежними женами, Флориан, у меня не осталось ни малейших сомнений на счет того, что случилось бы со мной в ближайшее время.
– Ты бы исчезла, дорогая, согласно традициям своей расы. Правда, я не знаю наверняка, как именно исчезают Ленши.
– Я категорически отказываюсь исчезать. Теперь, когда я приняла христианство, Флориан, многое изменилось, и потом, все эти споры плохо скажутся на моем молоке…
Флориан терпеливо ответил:
– Но я дал слово чести, мадам.
И все равно твердолобая самка продолжала смотреть на него как на тяжело больного. Почти с жалостью она ответила:
– Мой бедный Флориан! Давай будем полностью откровенны. Я не собираюсь лукавить, ведь, как я часто размышляю, что такое странность? С одной стороны…
– Мадам, к великому сожалению я никогда не обладал способностью понимать, что вы имеете в виду.
– Я всего лишь хочу сказать, что все мы совершаем ошибки, и это естественно для человека. Так вот, как я уже говорила, я не знаю точно, кто впервые поставил женщину на пьедестал, и даже если бы знала, не придала бы большого значения его ошибке…
– Но вы не упоминали при мне ни о каком наделенном богатым воображением мужчине! Явно он был женат. Вы говорили, мадам, насколько я понял, о лукавстве, исчезновении Ленши и молоке.
– …Но я и не поблагодарила его, ведь платить за ошибку пришлось мне, и платить гораздо больше, чем женщинам в твое время. Я часто думаю, Флориан, что расплачивается всегда женщина. Видишь ли, в моей первой жизни, еще в Бранбелуа, в те жуткие дни рыцарства, меня тоже обожествляли – согласно вошедшему в моду обычаю, как символ небесного совершенства…
Пытаясь проявить галантность, Флориан произнес:
– Вполне могу себе это представить…
– О, без всякого пристального внимания к моей особе в частности: просто на всех женщин тогда смотрели таким образом. Считалось, что, создавая женщину, небеса достигли вершин мастерства. Поэтому нас заставляли сидеть на ужасно неудобных тронах во время турниров…
