Елизавета Дворецкая - Лес на той стороне, кн. 2: Зеркало и чаша
– Парня заберу в залог, не обессудь. Племянника оставлю тебе на подмогу. А сестру его тоже, пожалуй, заберу. Соберете ей приданое – за боярина замуж отдам. А не соберете – может, из кметей кому приглянется…
Кривец насупился еще сильнее и вздохнул. Смоленский князь вязал его по рукам и ногам, лишая сына, но оставляя в Верхневражье племянника, который после дяди наследует власть и влияние. Да еще надо собирать приданое для племянницы, чтобы не посрамить рода и не слышать потом: «Ваша девка в Смоленске в холопках живет».
Три дня дружина еще оставалась в Верхневражье, отдыхая, отогреваясь и собирая дань с ближайших сел, расположенных по Жижале и вдоль ее притоков и ручьев. По селам ездил Ранослав – в Окладином шлеме, вызывая изумление и страх жижальцев, хорошо знавших этот единственный в округе шлем.
В придачу Ранослав, не скрываясь, всем рассказывал, что берет в жены Окладину дочь. По справедливости такую богатую и знатную невесту надо было дать кому-то из бояр, участвовавших в походе. Корочун сам отказался с поговоркой, что «стару молода жена – то чужа корысть», у Любиши было уже три жены, и без того вечно ссорившихся между собой. Предвару две жены уже родили тринадцать детей, и увеличивать их число ему было ни к чему – и так не хватает средств на приданое дочерям и на обзаведенье сыновьям. Иначе зачем бы мирный ремесленник пошел в поход по чужим лесам?
Оставались Красовит и Ранослав. Выбрать первого из них Зимобор не хотел: было довольно опасно способствовать союзу двух родов, которые, мягко говоря, не очень его любят. Если Секач и Красовит снова поссорятся с Зимобором, то им будет куда уйти – сюда, на Жижалу, и тогда никакой дани он здесь больше не получит, потому что Красовит сумеет устроить здесь свое собственное княжество. Вот уж у кого есть и смелость, и опыт, и выучка!
Но Красовит тоже отказался сам.
– Не надо мне ее, – буркнул он, поймав вопросительный взгляд Зимобора. – Я, может, другую невесту хочу.
– Какую – другую? – с некоторым облегчением полюбопытствовал Зимобор.
– Не скажу пока. Будет случай – попрошу. Только ты, княже, запомни сегодняшний разговор. Когда попрошу – не отказывай.
– Ну, хорошо, – не совсем уверенно ответил Зимобор. Ему не приходило в голову, кого же Красовит имеет в виду. Может, успел в кого-то влюбиться, пока сам Зимобор был в Полотеске, но не уверен в успехе и нуждается в княжеской поддержке? Образ Красовита так плохо сочетался с нежными чувствами и сердечным жаром, что Зимобор терялся в догадках.
Он никак не мог подумать, что Красовит все это время помнил об Избране. Если беглая княгиня все же попадет в руки брата-соперника и тот придумает для нее участь еще хуже… у Красовита теперь есть возможность обеспечить ей, по крайней мере, дом, достаток и почет.
Но гораздо больше, чем чувства Красовита, Зимобора занимали собственные дела. Наконец дань была выплачена, собраны вещи шестерых верхневражских парней, которые ехали с ним. Причем сами парни отправлялись с охотой, желая повидать белый свет и поучиться ратному делу в дружине, и только матери их выли и причитали, будто сыновей злые хазары увозили на восточный рабский рынок. Собрали и приданое девушки, которую, как выяснилось, звали вовсе не Никак, а Игрелька.
– Только ты вот что, – сказал Зимобору мрачный Кривец. – Девку-то забирайте, и приданое забирайте, только знай: ее с вятичским князем молодым, Сечеславом, сговорили. На Ярилин день должен был за невестой приехать. Что отвечать ему буду – не знаю. Скажу, брата убили, девку увезли, хочет – пусть из моих выбирает, честь та же самая, а не хочет – пусть сам к вам в Смоленск едет и у вас спрашивает.
– И чудненько! – одобрил Зимобор. – Мы добрым гостям всегда рады, так и передай. Пусть приезжает, мы и невесту ему подберем хорошую, у нас в Смоленске боярские дочери одна другой краше.
– Ну, я тебя предупредил, а там уж ты сам…
Вечером перед отъездом Зимобор отправился в святилище забирать Игрельку – она все еще жила там, поскольку в избушке жриц сейчас было гораздо просторнее и спокойнее, чем в любом помещении Верхневражья, от горниц до курятников, в которых можно было хоть как-то поддерживать тепло. Но теперь ей, увы, приходилось покинуть уютное гнездо, и впереди ее ждало не менее месяца дороги по снегам, прежде чем она приедет в Смоленск, где будет отныне ее новый дом.
– Пойди пока с женщинами попрощайся, – велел Зимобор Игрельке, объявив ей ее участь. Верхневражцы уже не раз посещали святилище, и свою судьбу она знала, но Зимобору все равно показала язык. – А мне с матерью Крутицей потолковать надо.
Женщины вышли, оставив их со старшей жрицей вдвоем. Зимобор осторожно достал венок из сухих ландышей и положил на стол.
– Посоветуй, мать, что мне делать, – прямо начал он. Теперь, когда старуха доказала свою порядочность, он вполне ей доверял. – Я и сам знаю, что тот, кого вила выберет, долго не живет. А мне сыновей родить и воспитать надо, о княжестве заботиться – жить хочу, как человек, и любить человека, а не марево цветочное…
– А ты умен, сынок. – Крутица вздохнула. – И дух у тебя сильный. У иного, кого вила полюбит, голова кругом, в глазах туман, а в голове марево цветочное, как ты говоришь. А опомнится – поздно будет, в двадцать лет от роду облысеет и зубы повыпадут, тогда уж ни виле, ни девкам не нужен станет! Так что же ты думаешь делать?
– Ты мне скажи – если вила полюбила, можно ли от ее любви избавиться, да так, чтобы не мстила? Ведь и меня изведет, и жену изведет, и детей не помилует. Но ведь нет во вселенной такой силы, чтобы на нее другой, большей силы не нашлось. Что за сила может Деву Будущего одолеть? Ты мне только скажи, научи, а я уж, может…
Старая жрица наклонилась над венком, лежащим на столе, и осторожно втянула ноздрями тонкий, едва заметный аромат.
Воздух в избе вдруг как-то изменился, словно ее коснулось чье-то дыхание из неведомых высот и прямо сквозь крышу в дом глянули звезды.
– Дева сама тебе оружие против себя дала, неужели не видишь? – Старуха подняла глаза и взглянула на Зимобора. – Ведь она дала тебе способность любую битву выиграть, в любой борьбе одолеть – и против себя, значит, тоже. Обещание ее в прошлом, оно теперь на моем веретене намотано, а значит, взять его назад она не может, я не отдам!
Она улыбнулась, морщины на ее лице заиграли, как солнечные лучи. Ее мягкий, глуховатый, ласковый голос обволакивал, и Зимобор вдруг почувствовал себя не молодым мужчиной, а мальчиком лет пяти-шести. И не жрица чужого святилища сидела рядом с ним, а его собственная прабабка, старая воеводша Велица, бабушка Велебора. Она и ее муж прожили по девяносто с чем-то лет, вот как любили их боги. Первым умер старый воевода Будогость, а через несколько месяцев и Велица. Князь Велебор рассказывал о них, посмеиваясь: «Неладно они жили, последние лет двадцать все ссорились!» – имея в виду, что перед началом «ссор» его дед и бабка больше полувека жили в согласии. После смерти мужа Велица доживала отпущенный ей срок у князя Велебора, своего внука. Маленький Зимобор ее побаивался – уж очень она была стара и казалась живым остатком древних преданий. Эти предания она и рассказывала ему – о богах, о его собственных предках, но при этом еще кормила его кашей, лечила ушибы и ссадины, укладывала спать и сидела с ним, пока не заснет. За ним и без нее было кому приглядеть, но старуха, бывало, по полночи проводила возле лежанки правнука без сна, думала о чем-то своем, словно пряла нить из своего далекого прошлого в его такое же далекое будущее, куда ей самой уж не суждено было попасть…
