Сергей Смирнов - Цареградский оборотень. Книга первая
Кренделек в руке последыша сделался скользким и гадким — и в том тоже зрела причина, чтобы реветь громче.
Еще одним годом раньше отец вернулся из самого дальнего далека, с той межи, которую можно перескочить только на полном скаку коня, а если уронить в нее камень, то не услышишь стука об дно.
В ту пору последыш уже знал, что ромеи живут в каменном граде на берегу такой большой реки, что ее другого берега совсем не видно, на какое дерево ни залезь и на какую гору не взойди, а вода в той реке соленая, как слезы, потому что это и были слезы великого змея, зарубленного в начале веков одним могучим богатырем.
Отец, хотя и не доехал до великого ромейского града, но погостил на чужой земле и привез домой очень много диковинных вещей, нестерпимо сверкавших на солнце, а ночью ослеплявших луну. Их дали малым только один раз потрогать, а играть с ними отец запретил сразу, даже не успев спуститься с коня и отряхнуть с себя пыль чужих дорог.
Отец сильно пах какой-то сладкой травой, что растет за Полем только тогда, когда все спят, и подолгу улыбался, глядя на своих сыновей. Последышу тогда казалось, что отец не видит никого, а сам спит на ходу с открытыми глазами.
А еще отец громко вздыхал до самой зимы, подолгу стоял на краю обрыва, за тыном или на угловой, полуденной веже, и смотрел в ту сторону, откуда по весне прилетают птицы, а в летний зной идет по небу смуглый пастух с черными глазами и в белой шапке, свернутой целиком из высохшей реки.
Обычно отец стоял там только на исходе зимы, дожидаясь гона на Поле. Последыш догадывался, что отец глядит куда-то очень далеко, куда дальше самого Поля.
— Ирий… — вздыхал отец и усмехался.
В одном ирии, самом высоком, жили ушедшие по дымам деды-пращуры северских и иных родов.
Ромеям, оказывается, было проще. Их ирий стоял на земле, посреди великого града. Они богато жили в своем ирии, прикованном к земле, чтобы не улетел по ветру, железной стеной. Ромеи сеяли слова, выраставшие колосьями, полными золотых монет, и никуда не умирали.
Княжич мечтал увидеть тот чудесный ирий ромеев, но совсем не собирался глядеть на него в одиночку, без отца и старшего брата.
Теперь, в горнице, отец изрек это сладкое слово, глядя не вдаль, а — прямо в глаза своего сына:
— Ирий, — тихо проговорил он, сидя за столом вместе с ромеями. — Ты увидишь ирий.
Вернее всяких волхвов последыш в тот миг прозрел свое будущее: как чужая сила подхватывает его вихрем и уносит на тот далекий берег, откуда больше никаких иных берегов не видно. Не видно оттуда ни отца, ни Коломира, ни даже Большого Дыма. Оттуда не добежать домой, когда очень захочется. И нет от этой силы никакого спасу, никакого слова.
Только последыш вздохнул, чтобы вновь зареветь и утечь со своими слезами в реку, как отец спросил громко и страшно:
— Ты чей будешь?
Больше плакать было нельзя.
— Чей, скажи? — еще грознее велел отец.
— Туров, — ответил последыш.
Он опустил глаза, и красные сапожки стали расплываться в слезах, как раздавленная клюква.
— Не ведаю, Туров ли, — донесся суровый глас отца. — Кто такого поведет в Дом?
— Каган Хорог, не гневайся на сына, — добрым голосом заступился за последыша главный ромей. — Тот воин хороший, который знает наперед все опасности. Такой воин позволит своему страху выйти из сердца наружу за день до битвы, а потом уже не даст страху вернуться обратно… Вижу, твой сын таков.
Отец помолчал и, не став добрее, ответил ромею:
— Хороший воин не знает страху отроду. Таковы были Туровы от начала века.
Он перевел взгляд на старого Богита и рек так же, как рубил мечом:
— Мое слово крепко, Глас Даждьбожий.
В доме князя-воеводы жрец держал свою силу на темени посоха. Потому он молчал.
— У меня ныне всего шесть сыновей, Глас Даждьбожий, — все наступал на него князь, чуя, что жрец не принимает его крепкого слова.
Жрец только опустил веки, и как только по его векам пронеслись тени всех воронов, живших на Туровых землях, снова открыл глаза.
— Разве жертва оказалась мала, Глас Даждьбожий? Разве гас священный огонь? Разве губил его ветер? — гневно вопрошал князь, начиная раздувать ноздри.
Ромей же отвернулся в сторону, к окошку-повалуше, в котором были видны зубцы тына и немного синего неба над зубцами.
— Ты слышал все слова, князь Туров, — спокойно и смиренно сказал старец-волхв.
— Из твоих слов, старый, не скатаешь крепких стен, — не унимался отец. — Разве было слово о кагане хазар? Куда он пойдет весной? Кто скажет, куда? Сам ли Даждьбог твоим гласом? Разве речено твое крепкое слово о печенежской орде? Ты не ведаешь того, а я ведаю. Ныне печенеги[70] снимаются со своих полей и пастбищ. Нет у них межей, дома их легче седел. Куда их понесет гнилой ветер? Не к нашим ли землям? Ведаешь ли, старый?
— Того не ведаю, — признал Богит. — Ведаю лишь одно: вся сила твоя здесь, князь Туров, на земле рода.
— Где моя сила, то мне самому и вестимо, — сказал отец. — Ведомо и то, что две силы на двух сторонах света будут сильнее одной, вставшей между ними. Мое слово крепко, как зубы против ореха. Сын!
Свет солнца дробился на гранях и узорах серебряной и золотой утвари, стоял большими, лучистыми звездами в слезах последыша. Он вздрогнул, и все звезды разлетелись стрелами.
— Ты уже знаешь, сын. Скажи, как говорят ромеи «здравствуй», — велел князь-отец.
Немножко обрадовавшись своей малой мудрости, последыш вздохнул, утер глаза свободной рукой и сказал:
— «Хайрете»… а еще «сальве».
Ромей засмеялся:
— Хорошо, хорошо. Он уже знает главные слова, чтобы не пропасть. Каган Хорог, твой сын говорит очень хорошо.
Рука ромея потянулась к последышу и почти достала его плечо — большая и гладкая рука, совсем не похожая на отцовскую руку. На пальцах чужой руки сидели и приглядывались к последышу два перстня — два выпуклых глаза, зеленый и багрово-черный.
Последыш испугался, что чужая рука, увидев его свои разноцветными глазами, сразу заберет его насовсем. Он не стерпел, и слезы брызнули вновь. Зато чужая рука сразу убралась. Тогда он вытер рукавом глаза и стал готовиться к тому, что отец возьмется-таки за плетку.
— Вот тебе подарок, сын кагана, — услышал он добрый голос ромея и, подняв голову, обомлел.
Рука ромея держала перед ним необыкновенный кувшинчик, белый и гладкий, с розовым ртом.
— Нравится? — улыбнулся ромей. — Бери скорей. Такой дорогой раковины ни у кого нет. Будет только у тебя одного. Там внутри шумит… понтос… шумит вода. Послушай сам.
— Бери, сын, — сказал князь-воевода, на удивление последыша совсем не сердясь и даже улыбаясь так же добро, как улыбался ромей. — Славный дар. Там, в ирии, в Царьграде, у тебя будет много таких диковин… всяких, и глиняных, и золотых.
