Екатерина Казакова - Пленники Раздора
Девушка распахнула глаза и повернулась к собеседнику:
— Уж не с тобой я об этом буду говорить, — ответила она.
Оборотень смотрел пристально, словно надеялся разглядеть в её взоре то, о чём не хотел болтать язык.
— Видишь, Лесана, не обо всём приятно говорить. Верно? — негромко промолвил он.
— И что? — спросила она, не понимая, куда клонит собеседник.
— А то, — ответил волколак. — Спрашивать ты любишь, а отвечать — нет. Тогда зачем у меня над душой стоишь, вопросы свои задаёшь?
Девушка приподнялась на локте:
— Я лишь хотела знать — был ты в той деревне или нет? Дурачил ты Клёну или правду сказал?
Он качнул головой, словно досадуя её упрямству и глупости:
— Я тоже лишь хотел знать, кем тебе доводился тот обережник. И почему тогда, в подземелье, ты испугалась меня.
— А почему ты тогда бросился?
— А почему ты не хочешь отвечать на мои вопросы?
Лесана спросила, искренне не понимая:
— Зачем тебе?
Оборотень ответил вполне ожидаемое, что и было у него объяснением любой дурости:
— Скучно. Думал, поболтаем…
— Я хочу спать.
— А я нет, — он вздохнул. — Я хочу в лес.
— Слушай… — девушка устало уткнулась лбом в войлок. — Ну, дай отдохнуть, а? Что ж ты трепливый‑то такой?
Лют зевнул:
— Кто умеет разговаривать с людьми — не пропадёт. А вы с Тамиром, как два сыча. И слово лишнее обронить боитесь. Оттого и неуютно обоим. Хорошо ещё, у меня глаза завязаны, а то, наверняка, как посмотришь на рожи ваши кислые, так с тоски и взвоешь.
Обережница хмыкнула:
— А ты, значит, не пропадёшь с языком таким длинным? Тебе, значит, уютно?
— Не пропаду, — он усмехнулся. — И вам не дам.
Она развеселилась:
— Ну, ну.
— Что «ну, ну»? Спи.
Волколак повернулся к ней спиной и тот же миг уснул. Лесана досадливо вздохнула — ну и трепло! Весь сон прогнал. Она ещё повозилась между своими «сродниками», устраиваясь удобнее, но Тамир недовольно рыкнул и придавил тяжёлой рукой.
С тоской обережница подумала о том, что замысел Клесха, разумеется, хорош, да только воплощать его приходится не Главе. А потом она заснула.
Ей блазнились объятия. Крепкие — крепкие.
Сильные руки стискивали плечи. От мужчины пахло дымом, морозом, железом, дублёной кожей. Девушка хотела посмотреть ему в лицо, но не могла запрокинуть голову — не хватало сил. И железная пряжка его перевязи больно давила на грудь.
«Спасибо… спасибо…» — шептала Лесана. Но он молчал. И ей было обидно, что она не видит его лица, не слышит голоса. И она плакала. Но из глаз катились почему‑то не слезы, а крупные красные бусины. Те самые, о которых она так мечтала, и которых у неё никогда не было.
* * *Парень с безобразным шрамом через всё лицо притаился за большим валуном и из своего убежища наблюдал за полощущими белье девками. Девки были хороши — налитые, стройные… Они не догадывались, что рядом есть видоки, а потому держались раскованно, отчего делались ещё краше. Подолы рубах водопряхи подоткнули за опояски, оголив ноги до самых бедер, рукава закатали, косы, чтобы не перевешивались и не падали в воду, обернули вокруг шей. И теперь плеск и смех над маленьким озерцом стояли такие, будто не пять кровососок стирали, а половина деревни на гульбище вышла.
— Эх, и зычные! — шёпотом восхитился распластавшийся по камням другой наблюдатель — тощий крепкий юноша, коего в Стае звали Жилой. — Да, Меченый?
— Тс — с-с… — поднес палец к губам таящийся за валуном Меченый. — Не ори. Не люди ж. Услышат…
— Они так галдят, что я мыслей своих не слышу, — усмехнулся третий сотоварищ — черноволосый и широкоплечий. — А ты чего молчишь, Злобый?
Четвёртый из парней лишь дернул плечом.
— Зло — о-обый? — тихо позвал его приятель, позабавленный молчанием. — Тебе там как лежится‑то? Ничего не мешает?
Меченый прыснул, а Злобый огрызнулся:
— Тебе‑то уже мешает, Кус?
— Дак не только мне, — ответил тот и все четверо тихо заржали.
Девушки у озерца не слышали срамных разговоров. Они весело щебетали о своём, полоскали, отжимали, бросали белье в стоящие на берегу лоханки, смеялись.
Парни смотрели.
Оборотни лишь сегодня открыли для себя эту пещеру — вышли случайно, когда отправились блуждать по запутанным каменным коридорам. Тут оказалось тепло. От крохотного озерца, приютившегося под неровными сводами, поднимались клубы пара, который оседал на стенах маслянистыми каплями. Оттого и воздух здесь был влажный, как в бане. Потому и девки выглядели так завлекательно. О чем они там болтали, четверым ребятам было плевать. Они не столько слушали, сколько смотрели — на стройные тела, облепленные исподними рубахами, на блестящие от пота шеи, на голые ноги…
Жалко, что это кровососки…
— А Веснину дочку Богша в свою Стаю надысь увел, знаете? — спросила тем временем одна из водопрях.
— Ой! — всплеснула руками тоненькая девушка со светлыми волосами. — Смиляна, так это что ж она теперь — мужняя?
Смиляна кивнула, вытирая потный лоб.
Другая, стоящая рядом — смуглая и невысокая — мечтательно закатила глаза и промолвила досадливо:
— А мой Умил все никак с духом не соберется! Чую, так вековухой и помру.
Её подруги рассмеялись:
— Ты, Таяна, — сказала невысокая дородная девушка, яростно полощущая разнополку, — и поцеловать себя не позволяешь, поэтому не жалуйся.
Остальные девушки закивали, а самая старшая, та, которая начала беседу, отжала выполощенную холстину и сказала, с трудом восстанавливая дыхание после работы:
— Умил с весны за тобой хвостом тянется, почернел весь. Пожалела б хоть. Правильно Мира говорит, извела ты его. Гляди, будешь потом локти кусать, когда вожак другую с ним кровью повяжет.
Таяна уже открыла рот возмутиться, что подружки сговорились и толкают её забыть про девичью честь. Однако в этот самый миг из‑за валуна, стоящего неподалеку, поднялся во весь рост крепкий чужой парень с обезображенным шрамом лицом и сказал громко:
— Да мало ли парней? Вон, гляди, какие ладные! — и кивнул куда‑то в сторону, откуда из своих укрытий тотчас стали подниматься его сотоварищи.
Девушки опешили. Так и замерли — полуголые, по колено в воде, с широко распахнувшимися глазищами.
Один из ребят — приземистый и широкоплечий — глумливо ухмыльнулся:
