Роман Светлов - Прорицатель
— …Я был там — в земляном городе маллов, где Его ранили, и кровь Царя лилась на мои руки. Лестница обломилась, когда Он уже спрыгнул на ту сторону стены. А мы — нас-то с Ним было всего трое! — не успели Его остановить. Мы последовали за Царем. Абрея тут же убили, Леонната поразили в ногу, лишь я остался рядом с Ним. — Певкест молитвенно протянул руки к трону: — Царь, Ты не думал об опасности! Ты один мог бы разогнать толпу этого полуголого сброда. Но они пустили тучу стрел и несколько вонзилось в Твою грудь. — Сатрап закрыл глаза. Его лицо омрачила тень от болезненного воспоминания. — Ты рассвирипел. Ты завалил мертвыми врагами все вокруг себя. Но по Твоим доспехам текла кровь… Я увидел, что царская рука слабеет, а движения становятся неверными. Он покачнулся, — Певкест качнулся сам, — и под восторженные вопли индийцев упал на землю. Я проклинал небеса, проклинал этот злосчастный город, проклинал себя. Мы с Леоннатом — тот стоя на одном колене — прикрыли тело Царя, думали умереть тут же, рядом, но Зевс над нами смилостивился. Пришла наконец подмога и, словно почувствовав это, Царь зашевелился. Опираясь на мое плечо, Он поднялся на ноги и смотрел, как избивают индийцев.
Подобно опытному актеру Певкест сделал задумчивое лицо и ненадолго умолк. Пирующие знали его рассказы досконально, но каждый раз шумно выражали одобрение.
— А когда мы вынули из Его груди наконечники, кровь хлынула мне на руки, и Царь потерял сознание. — Было видно, что сатрап готов заплакать. — Она все шла, и мы никак не могли ее остановить. Он был белее снега на вершинах Тавра… Его положили на корабль, повезли к лагерю. Там уже распространился слух, что Царя убили. Ты, Эвмен, ты, Филипп, ты, Эвдим, — все вы были на берегу вместе с тысячами воинов, с тысячами воинов… Помните, как сняли палатку на носу судна — и Он поднялся с ложа, дабы помахать всем вам рукой?
— Мы рыдали! — воскликнул Филипп.
— Рыдали! Больше я никогда не увижу так много радости в слезах. — Певкест наклонился к щиту Александра, стоявшему у подножия трона, и облобызал его.
Когда сатрап повернулся к залу, лицо его стало пасмурным. Не доходя до своего ложа, он остановился и обратился к Эвмену:
— Но ты был в лагере, когда Царь истекал кровью.
— Это упрек? — спокойно спросил стратег.
— Один я из всех присутствующих здесь был рядом с Царем! — лицо Певкеста изменилось. Оно стало надменно-ледяным. — Я слышал его слова, которые мне казались последними, и которых не знает никто. Многие сейчас почитают себя за близких к Царю людей, но им ни разу не приходилось закрывать его грудью от врага.
По залу пробежал настороженный гул. Антиген с холодным любопытством смотрел на Эвмена. Иероним сокрушенно качал головой. Остальные перешептывались, смущенно прятали глаза.
— Честь тебе и хвала, — не менее спокойно, чем мгновением раньше сказал стратег. — Однако я думаю, что услуги, которые оказали Царю другие, например те, что сейчас пьют вино в одном с тобой шатре, также немалы.
— А я говорю о спасении жизни, — опускаясь на ложе негромко, но внятно, проговорил Певкест.
— Должность архиграмматика тоже почетна, — безучастно промолвил Тевтам.
— Старые разговоры, — Эвмен невозмутимо помешивал вино миртовой веточкой. — Неужели вы не устали от них? По-моему, я доказал, что понимаю, когда стоит обижаться, а когда — нет. Ну а услуги Царю… Тебе ли, Певкест, не знать, почему до сих пор царские сокровищницы в Сузах, Кинде, Эктабанах набиты золотом, — и война, которая не стихает после Его смерти, не может исчерпать их до дна? Ну а ты, Тевтам, наверное, не забыл, что случилось сразу после кончины Царя, и кто предотвратил бойню. Думаю, что большинство из нас ныне бродило бы по Аиду, если бы резня между фалангой и царской гетайрией все-таки началась. Между прочим на смертном одре Царь молил нас об одном — о согласии. Я не люблю хвалиться старыми заслугами и не хочу продолжать. Давайте прекратим препираться. Безнадежное дело — выбирать лучшего. Безнадежное и глупое.
Тлеполем, сатрап Кармании, словно не слышавший предыдущего разговора, взахлеб принялся вспоминать о пожаре, который хмельной Александр устроил в персидской столице, и Калхас почувствовал, как облегченно вздохнули Иероним с Филиппом. Пастух поблагодарил богов за то, что Дотим в это время нес со своими стрелками дозор на границе солончаковой пустыни. Аркадянин обязательно устроил бы скандал. Если даже вожди аргираспидов приводили его в невменяемое состояние, то разглагольствования сатрапов действовали как запах крови на обезумевшего быка.
— Он прекрасно умеет затыкать рот, — негромко произнес Иероним. — Боюсь только, что это опять ненадолго.
— Наш союз напоминает мне семью, где муж с женой терпеть не могут друг друга, а дети из-за постоянных скандалов готовы бежать из дому, — сказал Калхас.
— Горько, — мотнул головой историк.
— Они никак не могут вколотить в свои ожиревшие мозги, что стратег — единственный из них, кто умеет побеждать. Остальные могут только ворчать. Еще подчиняться. Подчинение должно быть их главной добродетелью, — зло пробубнил Филипп.
Когда закончились воспоминания Тлеполема, Эвмен, как ни в чем ни бывало, обратился к присутствующим:
— Перед охотой персидский сатрап хвастался своими флейтистками. Не забыл ли он про них? По-моему вина выпито достаточно, теперь можно посмотреть и на девушек.
Под одобрительные выкрики послали за флейтистками. Филипп презрительно скривился:
— У них даже не хватает духу раздуть настоящий скандал!
— Да убережет нас от этого Зевс! — Иероним смотрел на сатрапов более опасливо: — Может быть, они просто не хотят сейчас раздувать скандал? Что-то общее в их действиях есть. Обрати внимание, Филипп: Тевтам последнее время все чаще поддакивает Певкесту. И бьют они в одну точку — мол, положение автократора — дело временное. До какой только поры? Что они этим хотят сказать?
— А! Пустые угрозы! — отмахнулся Филипп.
— Боюсь, нет, — Иероним повернулся к Калхасу: — Боги не подсказывают тебе?
— Молчат. И без богов ясно, что дело неладно.
— Вот только что у них на уме? — Иероним теребил нос, вглядываясь в пьянеющие лица сатрапов. — Как узнать? У них какие-то свои взгляды, совсем не дальновидные интересы. Знаешь, Калхас, когда я думаю об этом, мне всегда в голову приходит одна и та же картина: рыбы, вытащенные на берег. Они вращают глазами, пусто, бессмысленно. Мне кажется, что рыбы нас не видят — мы в каком-то другом мире, непроницаемом для их глаз. А что они видят — не знаю. Так и эти сатрапы. Я не понимаю их и, боюсь, уже не пойму. А они не понимают Эвмена.
— Тогда не ломай голову. — Филипп принял из рук слуги чашу с горячим хиосским вином. — Поедая рыб, я никогда не думаю, видят они меня, или нет.
