Customer - Убей свои сны
Вот только Нудд не пожелал мною восхититься, а наоборот, все морщился и отводил глаза. Врать дети стихий не умеют, хотя искусством недомолвок владеют получше любого адвоката. Поэтому комплименты – не их сильная сторона. И тогда я спросила напрямую: чего это он от моих личных достижений нос воротит? А он возьми да и ответь:
- Мне не нравится, что ты сделала здешнюю вселенную беззащитной. Чем обрекать на жизнь в страхе и на смерть в беспомощности, лучше бы сразу накрыла свой мирок этим, как его… апокалипсисом.
Возражения, естественно, последовали. Да что там – вырвались и понеслись бурным потоком: да с чего бы вдруг моему детищу жить и умирать в таких ужасающих условиях, да откуда бы здесь взяться злодейству и злодеям, да с чего вдруг вся их магическая каморра[45] решила, что я и есть главный злодей всем мирам подряд – и их мирам, и своему собственному… Конечно, это было недостойно. Это было слишком по-человечески и слишком по-женски. Я пыталась отвести от себя подозрения, с которыми внутри себя давно согласилась. Потому что понимала: да, я и есть Аптекарь, родительница лжи, возмутительница стихий и зерно мировой катастрофы. Хотя на деле – просто еще одна мечтательница, решившаяся построить не башню, а целый мирок из слоновой кости. Осознав свои внутренние противоречия, что я могла сделать? Либо продолжать отрицать очевидное, либо смущенно заткнуться. Второе оказалось проще.
- Ты не сердись, - мягко произнес Нудд, усаживая меня под дубом, разросшимся до толщины секвойи. Под его ветвями царил полумрак и небо виднелось сквозь крону, будто сквозь узорчатые зеленые шторы. – Ты держишь этот мир мертвой хваткой. При тебе не забалуешь. Вот он и изображает паиньку. Но ведь нам не нужна видимость утопии. Нам нужно вывернуть твою вселенную наизнанку, вызнать ее до последней тайны. Так что на минуточку расстанься с ролью мамки-няньки. Отпусти ты этот мир порезвиться.
Я вспомнила сына подруги, мелкого негодяя с умильной мордашкой. Вспомнила, как его мать, разговаривая по телефону, регулярно покрикивает: «Даня, уйди оттуда! Даня, слезь с форточки! Даня, поставь на место!»… И кажется, нет иного способа сохранить Дане жизнь и здоровье, кроме как смотреть за ним во все глаза. А вдруг мой мир далеко не так мал, как егоза по имени Даня? Вдруг его потребность «порезвиться» - нечто большее, чем желание высунуться в форточку и считать ворон, пока не набежала грозная мать с ремнем в карающей деснице?
В принципе, мудрый сильф прав: я вела себя со своим островом, точно мать, одержимая комплексом Федры[46]. Я изо всех сил стремилась навязать этой вселенной безгрешный, а значит, нежизнеспособный образ. Мироздание в образе маленького лорда Фаунтлероя в золотых локонах и гольфах с помпонами. Законная добыча для всякого, вкусившего плодов с древа познания. Попробовавшего кусочек добра и зла – и сравнившего их на вкус. Я не позволила своему детищу повзрослеть. Я изо всех сил старалась, чтобы мой прекрасный мир так и остался невинным малышом.
И я сделала так, как советовал Нудд. Отреклась от своего мира. Отпустила его на волю. Съежилась под священным древом, с тоской ощущая, как рвется серебряная паутина, которой я оплела эту землю, сдерживая буйство стихий душевных и природных. Я провела битых два часа в печали, сдерживая непролитые слезы. А потом разозлилась.
Не умею я страдать подолгу и со вкусом. Мазохизма не хватает. К тому же возможность узнать врага в лицо дорогого стоит. До сих пор я не подозревала о существовании на заповедном острове сил, способных этот остров уничтожить. Я была слепа, глуха и глупа. Сейчас мы это исправим. Как только нас с Нуддом придут брать.
Ждать пришлось недолго. В роще – в самом сердце моего могущества, в святом прибежище, черти бы меня побрали! – появились слуа. То, чего в реальном мире нет и быть не может, утверждает Нудд. Может, потому, что дети стихий не знают нашей, человеческой бинарной логики, нашего деления на черное и белое. Ни вражда, ни соперничество между племенами не делят фэйри на Благий и Неблагий дворы[47], не ставят детей волшебной расы по разные стороны нравственных баррикад. Поэтому и безжалостных мерзавцев вроде слуа народ фэйри не породил и вряд ли когда породит.
Слуа породили мы, люди. Отродья зла – неизбежная деталь нашего внутреннего мира. Мы даем им приют в подсознании, как только первый враг наш одержит победу в борьбе за ведерко с совочком. С того самого момента мы открыты для идеи воплощенного зла. А она не преминет войти, чтобы навеки поселиться на нашем острове в море Ид.
В общем, как все представители своей расы, я верила в порождения тьмы, не могла не верить – и они пришли. Я все гадала: какими они будут? Кровавыми шутниками, в чьем присутствии не знаешь, что хуже – стать мишенью для шуток или для пыток? Безучастными палачами, в молчании выполняющими приказы князя тьмы? Закоренелыми садистами, опьяневшими от возможности удовлетворения? Трусливыми слабаками, порабощенными харизматичным мерзавцем? А они оказались моими собственными жрецами. Я даже помнила их лица и имена. Я сама создавала их такими… крепкими в вере. А теперь они пришли в мою заповедную рощу, взяли меня, создательницу их мира, за руки-за ноги и бросили в этот подвал. Блин. Как же я зла! Хотя злиться мне не на кого. Кроме себя.
* * *
Медленно лезу в карман. Теплой тяжестью в матерчатых недрах осел кувшинчик из магазина «Шиша-стайл». На первый взгляд – совершенно бесполезная безделушка. На второй взгляд – магический артефакт. Лампа Аладдина. Я автоматически провожу пальцами по кружевной арабской вязи на медных боках. Что тут написано? «Нет бога кроме бога и Магомет пророк его»? «Добро пожаловать на солнечные пляжи Анталии»? «Три желания по цене одного»?
Из носика, как и следовало ожидать, выползает струйка темно-багрового дыма, уплотняется до живого, веселого огня, принимает форму мужского тела высотой в треть человеческого роста, не больше. Я знаю, кто это, знаю, но все равно задаю идиотский вопрос:
- Ты кто, джинн?
- Можно и так сказать! – смеется огненный дух. – Меня зовут Гвиллион, помнишь?
- Странное имя для джинна, - ворчу я. – Какое-то не слишком восточное.
Джинн по имени Гвиллион не реагирует на мои придирки. Он занят тем, что растет, сгущается и… каменеет. Как будто его тело состоит из жидкой лавы, пронизанной всполохами огня. Наконец, он достигает нужной кондиции и нависает над нами – надо мной и над покойной пираткой Мэри Рид. Он огромен, но я его не боюсь. Отчего-то мне кажется: ничто в этой реальности не в силах мне навредить.
