Избранное. Компиляция. Книги 1-11 (СИ) - Пулман Филип
Но потом этот сон… в котором она играла с деймоном Уилла на залитой луной траве, гладила его кошку, шепталась с ней… Они были совершенно заворожены друг другом, и от одного воспоминания об этом все ее тело трепетало и плавилось, и жаждало невозможного, неназываемого, недостижимого – как Уилл, как красное здание посреди пустыни… Лира позволила себе плыть в медленном потоке желания, но длилось это недолго, и удержать его она не смогла. Лира все так же лежала в полном сознании, в неутоленной тоске, и память о любовной грезе таяла, а сон даже не приблизился.
Наконец, отчаявшаяся и усталая, она вытащила из рюкзака книгу – «Вечного обманщика» Саймона Талбота.
Глава, на которой она открыла книгу, начиналась так:
О несуществовании деймонов
Деймонов и правда не существует.
Можно подумать, что они есть. Их можно потрогать, можно разговаривать с ними, поверять им секреты. Можно судить о других людях, чьих деймонов мы якобы видим, основываясь на облике, который они якобы имеют, и привлекательных или отвратительных свойствах, которые они воплощают. Но в действительности никаких деймонов нет.
Немного найдется областей жизни, в которых человеческий род демонстрирует столь поразительную способность к самообману. С младых ногтей нас всячески поощряют верить, что вне нашего тела существует нечто, являющееся нашей неотъемлемой частью. Эти воображаемые друзья – наилучший способ, к которому мог прибегнуть наш разум, чтобы инстанцировать несубстанциональное. Социум постоянно давит на нас, укрепляя абсурдную веру: привычки и ритуалы ежеминутно разрастаются, способствуя тому, что в поведенческой карстовой полости возникает нечто с мягкой шерстью, большими карими глазами и милыми ужимками.
Разнообразные формы и обличья, которые эта иллюзия принимает, не что иное, как случайные мутации клеток нашего мозга…
Лира читала и читала, хотя что-то внутри стремилось оспорить каждое слово. У этого Талбота было объяснение для всего на свете. Тот факт, к примеру, что детские деймоны меняют облик, служил иллюстрацией большей податливости детского и подросткового сознания по сравнению со взрослым. То, что деймон обычно (хотя и не всегда) другого пола, чем его человек, – всего лишь бессознательная проекция чувства собственной ущербности или неполноценности, что в целом присуще человеку, как и стремление к слиянию с чем-то противоположным. Таким образом, разум передает комплементарную гендерную роль сексуально безопасному существу, способному эту функцию выполнить, не пробуждая ни сексуального желания, ни ревности. Неспособность деймона далеко отходить от человека является психологическим выражением чувства целостности и единства. И так далее, и так далее.
Лире очень хотелось рассказать об этом Пану, обсудить удивительные выводы блестящего ума, пытавшегося отрицать объективную реальность и почти в этом преуспевшего… Но, увы, было слишком поздно. Она отложила книгу и попыталась думать, как Талбот. Его метод в основном состоял из утверждений: «Икс есть (не более чем; не что иное как; только; всего лишь; просто и т. д.) Игрек», – и позволял с необычайной легкостью конструировать фразы типа: «то, что мы именуем реальностью, есть не более чем коллекция жалких подобий, удерживаемых вместе исключительно силой привычки».
И нет, это совершенно не работало, несмотря на то, что объяснения Талбота сопровождались примерами, цитатами и аргументами, каждый из которых был идеально разумен, казался неопровержимым и вроде бы подводил читателя все ближе к тому, чтобы тот согласился с основной – и на первый взгляд совершенно абсурдной – идеей, что демонов не существует.
Лиру его слова лишали равновесия – почти так же, как попытки читать алетиометр с помощью нового метода. Все, что раньше было устойчивым и неизменным, теперь болталось в воздухе, земля качалась у нее под ногами, и голова начинала кружиться.
Она закрыла «Вечного обманщика» и подумала о другой книге, которая тоже вызывала ярость Пана, – о «Гиперхоразмийцах» Готфрида Бранде. И впервые ей пришло в голову, что у этих писателей, возможно, гораздо больше общего, чем она думала. Даже знаменитая финальная фраза романа – «Все осталось тем же, чем было, – и не более того» – казалась позаимствованной у Талбота. И почему Лира не замечала этого раньше? Тут она вспомнила, что Пан именно об этом и пытался ей сказать.
Ей захотелось обсудить это с кем-нибудь. Схватив листок бумаги, они начала писать Малкольму… но, должно быть, уже слишком устала: в ее пересказе аргументы Талбота казались поверхностными и, в то же время, тяжеловесными, а описание «Гиперхоразмийцев» – запутанным и, что еще хуже, запутывающим читателя. Ни уверенность, ни легкость не почтили ее слог своим присутствием. Слова ложились на бумагу мертвым грузом. Лира сдалась, не закончив даже первого абзаца.
«Вот так, наверное, и чувствуешь себя, когда оказываешься во власти Призрака», – подумала она, снова вспомнив об ужасных паразитах, питавшихся жителями Читтагацце. Сейчас, когда Лира выросла, а Пан обрел постоянную форму, она была бы беззащитна перед ними, как любой взрослый этого злосчастного города. Саймон Талбот в Читтагацце не бывал и Призраков в «Вечном обманщике» не упоминал, но наверняка сумел бы остроумно и убедительно объяснить читателю, что Призраков тоже не существует.
Лира отложила ручку и разорвала начатое письмо. Вопрос, в общем-то, простой, подумала она: вселенная живая или мертвая?
Откуда-то издалека, с болот, донесся одинокий крик совы.
«Что это значит?» – невольно подумала Лира и тут же машинально ответила за Талбота неизбежным: «Абсолютно ничего». Несколько лет назад в Оксфорде она как-то повстречала деймона ведьмы… Это маленькое приключение навело ее на мысль, что все в мире что-то значит, нужно только уметь прочесть. О да, тогда вселенная была живой. Куда ни глянь, повсюду ее ждали тайные послания, и совиный крик на ночных болотах был полон скрытого смысла…
Так что же, она была неправа? Или всего лишь незрела, наивна, сентиментальна? Саймон Талбот, конечно, сказал бы: «И то, и другое», – причем так деликатно, очаровательно, весело… и убийственно.
Она не знала, что на это ответить. Ты просто крошечная икра сознания в океане вечной ночи, а твой деймон – не более чем проекция твоего же бессознательного, не существующая сама по себе, где бы она сейчас ни находилась. Лира почувствовала себя очень одинокой и несчастной – впрочем, почти как всегда. Ничего нового.
– И где же она?
Марсель Деламар задал вопрос с невероятным терпением. Свет лампы, стоявшей за его плечом, слепил Оливье Бонневиля, безжалостно подчеркивая блестящую от пота кожу, бледность молодого человека, которому явно было не по себе. Деламар с удовольствием отметил все эти детали. До конца сеанса он намеревался сделать жизнь своего работника еще более неудобной.
– Я не могу определить ее точное местонахождение! – отрезал Бонневиль. – Алетиометр так не работает. Понятно, что она путешествует и направляется на Восток. Большего вам никто не скажет.
– Почему? – еще один терпеливый вопрос.
– Потому что старый метод, которым вы хотите, чтобы я пользовался, по своей природе статичен. Он основан на наборе взаимосвязей, которые могут быть очень сложными, но, тем не менее, остаются фиксированными.
Он замолчал и встал.
– Куда это вы собрались? – поинтересовался Деламар.
– Черта с два я позволю допрашивать себя, да еще когда в глаза бьет этот свет. Я сяду там.
Он уселся на диван возле камина.
– Разрешите использовать новый метод, и я ее в два счета найду. – Бонневиль положил ноги на пуф, обитый гобеленовой тканью. – Новый метод динамичен, в нем заложено движение. Этим-то он и отличается от старого.
– Убери ноги и сядь лицом ко мне. Я должен видеть, врешь ты или нет.
Бонневиль в ответ растянулся на диване – голова на одном подлокотнике, ноги на другом. Бросив быстрый взгляд на Деламара, он умостился поудобнее, уставился в потолок и принялся лениво грызть ноготь.
