Елена Грушковская - Перенос
Маша чуть слышно вздыхает.
— Лариса тогда была ещё просто няней. Я не понимаю, как она может нравиться папе больше, чем ты… Она такая дура и уродина.
— Я видела её, — говорю я. — Не сказала бы, что она уродина.
— Нет, мама, она уродка. И дура. Знаешь, когда она проверяла у меня уроки, она говорила, что всё правильно, а потом оказывалось, что там ошибки. Она хвастается, что знает английский, а сама говорит «she do» вместо «she does». Это же третье лицо, это и первоклассник знает.
— Ну, если она не совсем хорошо знает английский, это ещё не смертный грех, — усмехаюсь я.
— Да она и русский-то… о-хо-хо, — зевает Маша, — и русский-то не очень. Прикинь, она как-то написала «котлеты вхолодильнике». Предлог со словом — слитно. А знаешь, что я сделала? Я взяла красную ручку, исправила на «в холодильнике» и поставила такую жирную двойку…
— Машенька, не надо тыкать людей носом в их ошибки. Не все это правильно воспринимают. Иногда лучше просто не обращать внимания. Главное, чтобы ты сама знала, как правильно. Ты у меня умница. — Я целую её в прохладный, слегка влажный лоб. — Закрывай глазки, Маша. Ты уже засыпаешь.
Её веки сонно опускаются, но она ещё борется со сном.
— Мама, — бормочет она, еле ворочая языком, — если я умру, сходи в школу, зайди в мой класс и скажи им, что ты — моя мама… Чтобы они не думали, что я врунья.
— Господи, Машенька, что ты такое говоришь! Ты поправишься, доктор Жданова сделает тебе новое тело. Максимум, что ты пропустишь в школе, это сентябрь. Но ты нагонишь, ты же умница.
Её пальцы ещё пару раз шевелятся в моей руке, но она больше не в силах поднимать веки. Они опускаются и больше не поднимаются.
Полночи я не смыкаю глаз: я всё прислушиваюсь, дышит ли она. Она дышит еле слышно, и мне то и дело чудится, что она перестала дышать. Я склоняю ухо к её лицу, вслушиваюсь. Дышит. Я облегчённо откидываюсь на спинку надувного кресла. Прошлую ночь я тоже не спала, и сейчас я чувствую безмерную усталость. Глаза горят, мне хочется их закрыть. Болит всё тело. Я выключаю сиреневую лампу, в последний раз удостоверяюсь, что Маша дышит, и закрываю глаза.
— Просыпаемся, глазки открываем, — раздаётся молодой, бодрый и ласковый голос, очень похожий на голос доктора Ждановой. — Пора вставать, уже утро!
Это Элла. Склонившись над Машей, она гладит её затянутую косынкой голову и щекочет под подбородком. Приподняв голову, Маша озирается, ища взглядом меня.
— Мама…
— Мама тоже просыпается, — говорит Элла весело.
Семь утра. Всё тело затекло и болит, как будто я спала не в надувном кресле, а на твёрдой земле. Кряхтя, я приподнимаюсь. В ушах звенит, голова пустая и кружится, слабость: я жутко не выспалась.
— Завтракать будете? — осведомляется Элла.
— Нет… Нет, спасибо, — бормочу я. — Я бы только чего-нибудь выпила.
— Чай, кофе, вода?
— Лучше кофе. Чёрный. Покрепче и сладкий.
— Одну минуту. Машенька, открой ротик.
Элла кладёт Маше в рот капсулу и уходит.
Я изо всех сил стараюсь проснуться и взбодриться. Остался всего час, а потом — три долгих месяца разлуки. Элла приносит крепкий сладкий кофе, белую спецодежду, обувь и шапочку.
— Если пойдёте в операционную, наденьте это.
Я киваю и отпиваю глоток кофе. Кофе так себе, но сейчас это неважно.
— Мама, я хочу пить, — шепчет Маша.
— Нельзя, моё солнышко. Перед операцией нельзя ни есть, ни пить.
Чтобы не мучить её, я выхожу из палаты и допиваю кофе в коридоре. Смотрю, не идёт ли Эдик. Его пока не видно.
Возвращаюсь в палату, переодеваюсь. Маша сидит в постели, смотрит на меня, а потом протягивает ко мне руки:
— Мамочка, я тебя очень люблю.
Глаза у неё какие-то странные, как будто пьяные. Капсула, догадываюсь я. Модулятор эмоций — так, кажется, это называется. Я присаживаюсь на край постели и обнимаю Машу, а она тянется ко мне губами. Я целую её, и она просит спеть «Аквамарины». Я пою, она мне подпевает, и после каждого куплета и припева мы чмокаемся.
— А я совсем не боюсь, мама, — говорит она.
— Правильно, и не надо, — отвечаю я. — Больно совсем не будет. Ты просто заснёшь, а когда проснёшься, всё будет уже хорошо. Ты будешь здорова.
Эдика всё нет. Без десяти восемь в палату входит Элла. У меня мурашки, лёгкий холодок в животе и странная тягучая тоска.
— Уже пора?
— Да, пойдёмте.
Я поворачиваюсь к Маше.
— Машенька, нам пора.
Я поднимаю её невесомый хрупкий скелетик, она доверчиво обнимает меня за шею. Мы идём по пустому коридору, Эдика нет.
— А где папа? — спрашивает Маша.
— Я не знаю, наверно, сейчас придёт, — отвечаю я.
— А Ваня?
— Он в школе. Всё будет хорошо, родная. Когда ты проснёшься, все будут с тобой: и я, и папа, и Ваня.
В операционной по-прежнему куча приборов, два стола — с «аркой» и «гранатомётом», только рядом с «аркой» стоит новая установка, в которую вставлена ёмкость с сиреневым желе. Установка гудит, доктор Жданова стоит у пульта позади «арки», нажимая какие-то кнопки и поворачивая ручки.
— Доброе утро, — приветствует она нас. — Надеюсь, хорошо выспались?
— Да, доктор, спасибо, — отвечаю я. — Мне укладывать Машу?
— Да, кладите её на стол.
Я опускаю Машу на стол у «арки», Элла снимает с её головы косынку. Красные огоньки «арки» отбрасывают красную полоску света на лицо Маши на уровне глаз.
— Сейчас тебе очень сильно захочется спать, Машенька, — предупреждаю я. — Ты этому не сопротивляйся, закрывай глазки и спи. А когда ты проснёшься, ты будешь уже вон на том столе. — Я показываю на соседний стол под «гранатомётом». — Я правильно говорю, доктор?
— Да, всё правильно, — отзывается доктор Жданова из-за пульта. — Больно не будет, деточка. Ничего не бойся.
— А я и не боюсь, — отвечает Маша.
— Ну и молодец.
На часах в операционной без трёх минут восемь. Эдик так и не появился.
Красная полоска на лице Маши становится ярче, к гудению установки добавляется чуть слышное жужжание, а ёмкость с сиреневым желе начинает вращаться. Она вращается всё быстрее и быстрее, и вокруг её основания и верха пульсируют полоски сиреневатых огоньков. Я прижимаю к губам пальцы Маши.
— Я с тобой, родная.
Её глаза закатываются под верхние веки. Стол, на котором она лежит, медленно двигается, и красная полоска плавно, сантиметр за сантиметром смещается от её глаз вверх по лбу. В быстро вращающемся сиреневом желе мерцает вихрь светло-голубых искорок.
— Идёт запись на кристалл, — говорит доктор Жданова. — Всё хорошо, всё идёт как надо.
Красная полоска достигает макушки и исчезает за ней. Вращение ёмкости с сиреневым желе замедляется, вихрь искорок растворяется в сиреневой толще.
