Олег Кулаков - Найденыш
Я повернул тяжелую голову на непослушной шее к правому плечу, дотянувшись, закусил рубаху и лизнул мокрый холст языком. Сухой язык защипало соленой горечью морской воды. Я разжал челюсти и попытался сплюнуть. Черта с два у меня это вышло… Что они со мной сделали? Что ж получается: я до них сам вплавь добирался? Рубаха, вон, насквозь пропитана солью, и порты тоже. Одежда уже начинает подсыхать и вскоре колом станет от соли морской. Значит, выходит, что заворожили меня темные маги, и я, в чем был, махнул прямо с обрыва в море и к ним… Как пирог волшебный из сказки, который сам в рот плывет, а ты его жуй и жуй, поспевай только. Ох, ничего не помню… Ворожей-фризруг со мной так же управиться хотел, но я тогда памяти не терял. Вот тебе, Даль, магия похлеще… А зачем они меня в колодки засунули? Я ж и так, без колодок, куль кулем…
Обволакивающая меня дурманная муть чуть-чуть отступила, и я почувствовал резкую боль в спине. Я закусил губу, но стон сдержать не удалось. От боли я невольно дернулся. Стало еще хуже: ноги крутануло судорогой. Не соображая от боли, я задергался в колодках и со всей силы врезался лбом в дубовую чушку, которая удерживала руки. Больно было не меньше, но неожиданный удар положил конец крывшим меня судорогам. Я немного отдохнул, посидев уперевшись лбом в колодки, а потом медленно-медленно разогнул хребет, каждый миг ожидая, что судорога снова начнет выкручивать мое тело. В глазах прояснилось, и я увидел, что верхний край деревяхи палаческой искромсан весь, будто ее и вправду зубами, грызли исходя пеной. Уставившись на следы чьих-то мук, я думал о спасении: спасении от едкого, разъедающего дурмана, спасения от ледяной стыни, стиснувшей меня звериной хваткой. Я же маг! Пусть молодой и никем не обученный, но маг же… Я силен почище многих, хоть и сам об этом не знаю. Так сказал Зимородок…
Все мои чудеса всегда начинались с того, что зажигался во мне крохотный такой теплый огонек. Я искал в себе в себе знакомую капельку то ли света, то ли пламени, но все мои попытки кончались ничем — вроде как о каменную стену мордой тыкался, а стена эта непрошибаемая внутри выросла, отделив меня от сокровенного: я даже «видение» свое потерял — был «видящим», а стал «слепым». Что же они делать-то со мною собираются? Зачем я им нужен? Зачем ловили? У них сейчас главная забота должна быть — это Зимородок на острове. Он для них — препятствие основное. Людишки не в счет, всплыло у меня в голове. Может, они меня у Зимородка на исполинское изделие выменять решили? Согласится ведь Зимородок. Согласится! Отдаст! Так он, может, и показал бы им кузькину мать, и убрались бы темные маги не солоно хлебавши на своих галерах восвояси. А может, он бы их промурыжил, пока к нему на подмогу сотоварищи его, светлые маги, не поспели бы? Темные маги вряд ли без боя убрались бы, но то славный был бы бой, ватага тоже бы не утерпела: пусть маги с магами схватились бы, а мы тем временем показали бы этим на галерах, которые у темных магов под ногами стелются, как соваться туда, куда их не просят — раз уж живете на юге, то и сидите там, не высовывайтесь. Ох, если бы да кабы… Будь я проклят со своей дурью… Не прав ты, Сова, не выпороть меня надо… Убить…
Уткнувшись лбом в колодки, я скрипел зубами и сжимал кулаки, сильно как мог, чтобы ногти поглубже впились ладони. Пусть будет больно. Пусть.
На меня упала чья-то большая тень. Негромко забрякало железом и потянуло кислым звериным запахом. Сильный тычок отпихнул меня от колодок, откинув назад. Руки рвануло, и я со всей силы сжал зубы, чтобы не взвыть. Но крик застрял у меня в глотке: перед собой я увидел такую образину, какой себе представить бы, не видя, просто не смог. Чудовище. Его можно было принять за человека, за здоровяка вроде кормчего и Крошки. В потемках, наверное, его от человека было совсем трудно отличить. Оно было выряжено в кольчугу — вот он, звон железа — и кольчуга добавляла ему сходства с людьми. Сначала я увидел его лапу, которой оно ухватилось за колодки. Лапа была размеров лопату, черная, с неровными, обломанными ногтями каждый с медяк величиной. Белесые ногти были такие, не людские совсем. А потом чудовище наклонилось, и я увидел его морду. Рыло у него было собачье, а голова заостренная, как кол, и вся черной шерстью поросшая, морда только голая, а кожа на морде в трещинах глубоких морщин. Маленькие, оттопыренные, почти человечьи уши выглядывали из лоснясщихся лохм. Оно пошевелило кожистым носом, принюхиваясь, щеки на рыле задергались и полезли вверх, обнажив здоровенные с желтизной клыки. Чудовище издало глухое ворчание, завоняв гнилью. Поверх собачьего рыла на меня смотрели два темно-карих, без белков, круглых глаза, сидевшие в глубоко проваленных глазницах.
Зверь собрал черную морщинистую кожу на узком лбу в складчатую лесенку и с ворчанием отвернулся. Мохнатая лапа неловким обезъяньим движением ухватилась за клин, запирающий колодки и вытащила его, а затем ухватила меня за рубаху и рывком выдернула из колодок. (На этих колодках отныне будет и моя кровь вперемешку с лоскутьями кожи.) Я ветошью обвис в лапе зверя, и он понес меня по палубе, тяжело бухая ногами и громко сопя. Понес, держа на весу, как щенка за загривок, — силищи, видно, зверь был неимоверной. И шаг у него был быстрый.
Я успел заметить темную бронзу лоснящихся от пота спин гребцов, а потом зверь вдруг остановился, и меня сильно дернули за волосы на затылке, задирая подбородок кверху. Я увидел двоих. Так вот они какие… Темные маги… Разве они были, друг на друга не похожие. Один высокий с коричневой, как кора кожей. На голове у него шапка чудная из разноцветных перьев, а на плечах пушистый плащ и опять же из цветных — красных, желтых, зеленых, синих — перьев соткан. И в золоте весь: на шее литая золотая гривна аж до середины груди доходит, на руках до локтей витые браслеты из золота с каменьями и наплечники, а с ноздри проколотой мулька непонятная свисает, покачивается — и эта золотом желтеет. Высокий в перьях что-то сказал второму, и я увидел, что зубы у него не белые, как у всего нормального люда, а черные. Не гнилые, а черные! Урод! И рожа у него жесткая, рубленная, нос горбатый, крючком, а глаза желтые и взгляд дикий, — почище, чем у того чудовищного зверя, что меня от колодок проволок. А второй был совсем другой: на голову ниже, плотный мужичонка с голым как яйцо черепом. Не таскал он на себе казну золотую и одет был в длинную, подпоясанную кожаным ремешком рубаху пурпурного цвета с разрезами до колен. Из разрезов выглядывали волосатые икры. Морда у него сияла благодушием — ну, прямо, дядька родной, — а серые глазенки, выглядывающие из-за пухлых щек, покрытых крепким загаром щек, искрились весельем. Он был именно загорелый, а не с темной кожей, как первый. Он довольно улыбался, будто только что новость хорошую услыхал или — вдруг пришло мне на ум — сластей каких-нибудь отведал. Слушает он и башкой бритой добродушно так кивает. Тот, который весь в перьях и в золоте снова раскрыл чернозубый рот. Пурпурный радостно рассмеялся, из углов глаз у него брызнули в разные стороны мелкие морщинки. Сложив губы трубочкой, он повел рукой в сторону острова, проплывающего за бортом галеры и ответил. Языка, на котором они говорили, я не понимал и даже никогда не слышал подобного ему. Говорили они вроде как вороны каркают, только звонко и на слух приятней.
